Фаустус и другие тексты - Бернар Рекишо

таинство, ухожу в бездну, я уже не есть кто-то, да и что-то ли я? Больше нет никого. Никто, никого, безличный занавес, ткань твоя – бездна, но что за бездна? Чернота…

Место, мгновение, надежда, возможное и невозможное восприятие; тебя красят в черное. Когда я был в материнской утробе, я был в неведомом, но где я теперь? На черной реке обрываю лепестки забвения своих желаний, витаю, ласкаю, благоухаю, пленяю. На черной реке никто, подобный лесу, о котором не знаешь, умирает он или же засыпает, обрывает под качку шитого перламутром савана лепестки розы ветров, и те, опадая в забвение, расходятся кругами по времени. Кривая ивы склоняется над моим отсутствием.

Приветствую тебя, невнятная философам ключевая точка, чистая страница всех вещей, на которой они не могут возвести мир. Там каждая вещь в мире столь же близка к основе, как любая другая, никто не может возвести мир, а каждая вещь есть между тем мир. Миры миров образуют мир и мою мысль, этот мир мыслит миры, и каждый мыслитель есть мир, в котором и вне которого приходят в движение миры. Я отличаюсь от всех этих мыслителей, за исключением разве того, кто включает меня в ряд мне подобных, когда он становится миром.

Приветствую тебя, ключевая точка, мир по ту сторону от миров, который во мне. Для того, кто умеет видеть внутри себя, там обрящется мир по ту сторону от миров, и если бы каждая вещь могла мыслить, она могла бы видеть в себе тебя, она могла бы сказать, что миры сделаны из миров, которые взирают по ту сторону от миров на миры.

Миры, миры многосложные и однородные, подобные и различные, и каждый из них – один.

Вот один из текстов нашего героя, который лучше всего объясняет опасения тех, кто его окружает. Хотя ради того, чтобы описать свою натуру, наш инфаустатор поначалу просто-напросто принизил ее ценность, сведя исключительность своей личности к универсальной и банальной механике, в дальнейшем он перенес внимание на себе подобных, поглощая, отождествляя их с собой.

Доля неведомого, которую оставляет за собой каждый, позволяет ему поставить себя очень высоко. Каждый оберегает в себе смутное место, куда никто не имеет доступа; не скрывая, что оно существует, он утаивает, чтó в нем содержится, чтобы всякий предполагал спящее за этой внутренней дверью сокровище.

Он же, выставив это сокровище на яркий дневной свет, его умертвил. Выложил на анатомический стол для вскрытия. Для полного упадка сего сокровища достаточно было просто-напросто его оценить, то есть определить его место, увидеть строение: своей красотой оно было обязано единственно полному о нем неведению.

Он приписал всем вещам равный интерес. Субъективно, свел их к одному и тому же уровню; единственно важным для него было, что они составляют предмет анализа. Так как он в основном примеривался к сугубо личностным зонам и общим явлениям, которые все донельзя любовно холят и лелеют, нетрудно понять, каким покушением становилось, когда он выравнивал их по тем, кто любит свой дух, кто оказывает доверие плодам разума, выказывает привязанность к плодам чувств, к впечатлению истины. Истины, ощущения, мысли – вот тот тип предметов, на которых он главным образом оттачивал свой нож вивисектора, зачастую сводя их к простейшей материи.

Какая угодно мысль становилась для его проницательного духа неисчерпаемым поводом к размышлению просто потому, что это мысль. Больше нет низких или возвышенных, презренных или почтенных мыслей, есть просто такое средство рефлексии, оказывающееся в то же время своим предметом. Все мысли скроены на один лад, за всеми стоит одно и то же неведомое, которое извлекает их из темноты, одна и та же смесь законов или случайностей, которая их сцепляет, одно и то же мгновение, которое наделяет их способностью к осознанию. Они все существуют одинаково.

Стóит кому-то найти одну из них, как у другого возникает впечатление, что он мог бы найти ее и без него. Все они ждут, чтобы их помыслили, такова жизнь идей. Единожды помысленные, они больше не интересуют, они уже непригодны. Идея длится мгновение понимания, и понять значит завершить: в этом смертность идеи. Идея говорится, сочетается, обретает славу или соперника, появляется и исчезает, как богиня сновидения.

Какой путь преодолевает идея до своего проявления, на какой ступени она может назваться идеей? Уловить эту ступень, увидеть идею, пока ее еще нет, предчувствовать, обнаружить, чем была она до того, как оказаться снаружи, достичь ее истока, увидеть ее отправление и каким было ее незримое шествие от внутреннего предела до порога наружу; следить за процессом ее прохождения; узнать, как она работает, чем порождена; наблюдая за ее движением, видеть, как она функционирует, и затем, в один прекрасный день ее обездвижив, изолировав, уточнить ее строение…

Свести себя к авто-психическому упражнению, каковое запустит осознание желаний данной ментальности, то есть идей, которые находятся пока что на внутренней стадии, но ждут своего раскрытия; осознать желания этой ментальности, ее отвращения; осознать ее безразличные или отзывчивые части; установить существование, структуру и функционирование инстинктов мозга, найти пригодное им пропитание и то, что их подавляет, какие элементы их трогают и что внутри их ощущает или предопределяет…

Очертить эти идеи-инстинкты, выделить из них одну, главную: одержимость – ту, что определяет личность, вызнать ее роль и способ действия; получить тем самым возможность воздействовать на нее, на одну или несколько драгоценнейших частей личности: например, извлечь по желанию из ментальности внутренние реальности, довести их до очевидности – вот что преследует нашего инфаустатора.

Подчас мысль делается столь разреженной, что уже лишь с трудом может называться мыслью: она – ларва во мраке, попытка, упование. Быть может, таково ее происхождение; какое же имя стоит ей дать, покуда она еще даже не мысль? Воля нашего инфаустатора ничуть не обременяет ее в этом полумраке. Он ощущает присутствие бессознательных зародышей, он знает, каким образом они могут стать идеями; он знает также, что, если чувствовать ведет к мыслить, имеются и такие чувства, которые никогда не станут идеями. Каковы же эти немыслимые чувства? И те, которым нет нужды становиться сознательными, чтобы достичь своего апогея?

Нет ли у мрака своих вершин? Его задевает ответ на вопрос, не покоится ли его ментальность на определенном состоянии, не фиксирует ли его самое обостренное мгновение. Если эти мгновения порождают другие и тем самым создаются пронзительные сюиты, ответ длится и длится. В этом случае только ему и наблюдать за тем, что в нем происходит, и он делает вывод: ощущение одиноко,