Фаустус и другие тексты - Бернар Рекишо

груз моей банальности! И смехотворен банальности их!

Людовик XI, Людовик XII, Людовик XIII, Людовик XIV… им, чтобы не перепутать, нужно дать номер. Сколько же в мире книг, стихотворений, картин, шедевров, абсолютно несравнимых, исключительных, но выстроенных в ряд, классифицированных, пронумерованных, все эти мириады работ, не знающих себе двойника!

Бесконечность кажется затертой, книги становятся неудобочитаемыми, в музеях «блекнут» краски; мудро припав оборотной стороной к стене, картины «тускнеют», чтобы нам «подмастить». Все сходятся на этом, даже тот, кто сказал: «Небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут», все эти очень старые вещи говорят нам: «Не надейтесь на вечность, усмехнитесь над всеми „Единственными“».

Возможно ли все еще верить во что-то? к этому вопросу приходят все мессии.

Если нам говорят: «Вот твои отец и мать», мы в это не верим. Если нам говорят: «Вот могила Вольтера», мы в это не верим. Если нам говорят, что Атлантика была континентом, мы в это не верим. Если нам говорят: «Вот колючка из тернового венца», мы в это не верим. Если нам говорят, что вселенная есть бесконечное и подвижное целое, мы в это не верим, а если нам не говорят ничего, не верим тому, что видим.

Если мы видим нашего брата, мы не обращаем на него внимания. Если мы видим могилу Вольтера, мы не обращаем на нее внимания. Если мы видим колючку из тернового венца Христа, мы не обращаем на нее внимания. Если мы видим небо и землю, мы не смотрим на них. И если мы ничего не видим, ни во что не верим, и если нам ничего не говорят… хвала неведению.

Ибо я познал все, что только можно познать, сделал все, что можно сделать, я был всем, чем только можно быть; мертвый и живой, я сочетался с телами всех сущих и всей бестелесностью не-сущего, и теперь пора сказать прощай моему телу, моей душе, прощай дражайшему Фаусту, всем Фаустам, прощай приключению, ибо таким было начало: неведение без приключений. Прощай солнцу духа:

Приветствую спящий кипарис

Приветствую жалобной песней

Былое без года.

Толика без тела

Крохотное сокровище,

Спи без зари.

Принц незнания

Пой конец ви́денья

Принца слоновой кости.

И ты нуль бездонный

Даруй нам неведенье,

Принц тишины,

Млечный рой которым кадит

Душа танца.

Там суть голосá, не присущие никоему сущему,

Пространство служит для звуков формою тишины,

Тишина для цветов форма черного,

И звучит музыка начала, ставшая началом музыки.

Чурбан становится спящим львом,

Душа мысли зрит душу мысли,

Душа созерцает душу, глаз души внутри души видит душу.

Там знает глаз в душе, что сразу и обожание, и обожаемое.

Речь умирающего и, вслед, полный нуль

Дело не в том, чтобы прочесть: «В начале Дух Божий носился над водою». Дело не в том, чтобы прочесть: «В начале было слово». Дело не в том, чтобы прочесть: «В начале было сказание». Дело не в том, чтобы прочесть: «Все сущее рождается без причины, длится по слабости и умирает случайно». Дело не в Боге, не в слове, не в сказании, не в случае. Дело даже не в прицельном попадании слова или сказания, а в том, чем становишься, когда тебя это задевает, в наших изменениях под их воздействием, в нашем способе выцветать при их прохождении, уподобляться тому, что созерцаешь, терять рассудок и погружаться в сказание – ибо здесь небеса таращат голубые глаза, газели наделяют легкостью, воспоминания возвращают память, сказки стирают реальность, здесь боги превращают нас в тайну и облака заставляют стать птицей.

Дело в том, чтобы видеть, почему одни вещи нас преображают, а другие нет, и как те, что некогда были на это способны, сегодня утрачивают способность очаровывать; как изнашиваются крылья облаков, легкость газелей, как утрачивается дар волшебников, тускнеет цвет неба; как умирают воспоминания, заклинания, чудеса, знание о начале, само имя которого вчера сулило нам тысячелетнее могущество; как тот же источник может не давать уже ту же воду, когда прошла наша жажда; как мы ради цветов увядаем; как боги не преображают нас больше таинством, а история позабытого не вдохновляет к паломничеству.

Как, пока мы не увяли, остаются свежими все цветы; как мы сами становимся из‐за голода поварами, виноградарями из‐за жажды; как небеса отражают только нашу же синеву; как газели легки, а сказки сказываются лишь на глазах у пустошей и для невыразимых детей; как мы обретаем крылья, и убор облаков, и тайну богов; как мы – это красота отроков, высота холмов, белизна снегов, прозрачность кристаллов; как мы преображаем все входящее в нас; как служим причиной своих жутких страхов, своих беспримесных радостей; как в нас и через нас сложилась форма нашей души и мы содержим неведомое себе.

Я обожаю неведомое во мне. Я завидую героям романов, потому что они крадут у меня жизнь моих снов. Но я узнал, что имярек из этих героев никогда не существовал, – и теперь счастлив, поскольку этот воображаемый герой уже больше не вор, а образ из моих снов. Тот герой романа, который ни за что не смог бы существовать, с необходимостью будет самым воздушным и самым чарующим; моя единственная надежда – приблизиться к этому единственному объекту, всего лишь мифу. Сей миф – жизнь моих снов: я желаю стать мифом, персонажем сказаний. Я перепрыгиваю с одной горы на другую, шагаю по океанам, играю с планетами и трогаю кончиком пальца край света.

Но все чудеса, свершенные мною, не превращают меня в легенду: все говорят обо мне, на ухо передают на улицах мое имя, я – персонаж злободневный. Злободневность, по сути, мой главный враг, она слишком близка, чтобы ты стал легендой: повседневность не таит секрета. Чтобы стать легендой, нужно уйти в прошлое и потеряться из виду. Никто не становится мифом в свое время, и так же, как за бьющим сейчас часом стоит былая легенда начала, так и мы – это легенда, глубочайшая ночь грядущего. Прежде чем стать героем, коего заведомо не было, придется ждать, но однажды чем-то секретным стану и я.

Я счастлив при мысли о том, что лежит за пределами моих окруженных сумраком дней, я работаю над наступлением моего сумрака; слово «работаю» не слишком уместно; я наслаждаюсь, надеюсь, разжигаю собственный пыл, призываю его, его завлекаю и умоляю. Когда мне не дается его присутствие, остается лишь ностальгия, тоска по надежде на мрак. Если я смотрю на себя глазами грядущих веков,