Камикадзе. Идущие на смерть - Святослав Сахарнов

— После артстрельбы и торпедной атаки покажете стрельбу с радиоуправляемых. Как вы их называете? ВУ?

— ВУ, — тоскливо согласились моряки.

— В назначенный день (погода отличная, низкая волна, облачность с разрывами) корабли вышли в море. На мостике крейсера группа армейцев, все в зеленом, на плечах узенькие погоны младших офицеров (чтобы запутать японских шпионов, окажись они на корабле). Желтоватые, похожие на паруса, полотнища щитов медленно проплыли по горизонту, отгремели залпы, группа наблюдения аккуратно подсчитала пробоины. Настала пора торпедной атаки — и тут случилось непредвиденное: дымовую завесу, из-за которой должны были появиться катера, снесло почти на самый крейсер, поэтому выскочило из дыма в самый последний миг что-то плоское, ревущее, мечущее из-под себя белую пену, выплюнуло из желобов две торпеды, круто развернулось, назад в дым уйти не успело, пролетело под кормой, едва не задело бронированный борт крейсера, высоко подброшенное пеной от крейсерских винтов, плюхнулось в воду и помчалось прочь, оставляя за собой дымный след и замирающий бензиновый грохот.

Генерал покосился на моряков: у тех белые лица, белые, каменные, не поймешь — то ли все в порядке, так и надо, то ли чуть не разбили катер, не погубили команду? Промолчал, только спросил:

— Катера ВУ в районе? — и услышал от командира бригады:

— Давно.

Два катера волнового управления… С высоты крейсерской боевой рубки рассмотрел наконец их генерал на самом горизонте в бинокль, увидел, как покидают их черепашьи выпуклые палубы крошечные муравьишки-люди, как уходят на тут же качающееся на волнах судно, спросил, покривившись:

— А там, внутри, никого не оставили? А то скажете — радио, а внутри человек

Комбриг усмехнулся, и генерал решил: дерзок!

Аппаратуру для управления катерами еще в порту установили на крейсере, генерал прошел к ней на крыло мостика. Дали первые команды — около катеров выскочили два синих клуба, катера послушно поползли куда-то в сторону.

— Почему уходят?

— Будут атаковать из-за горизонта.

Катерам скомандовали увеличить ход, они снова послушались и исчезли под белыми шапками брызг и пены. Скомандовали поворот. Одно из пятнышек охотно покатилось влево, потом остановилось и стало увеличиваться. Генерал похвалил:

— Славно идет. Ни за что бы не подумал. А где же второй?

И тогда на мостике воцарилась тишина. Второго не было. Запросили дальномерщиков, те осмотрели горизонт в огромные пятиметровые трубы:

— Второй катер продолжает уходить!

Командир звена катеров и Кулагин нажимали кнопки. Катер не слушался.

— Заглушите ему моторы, — вполголоса сказал над ухом Кулагина комбриг. — Не торопитесь. Без паники.

Но кнопки были уже нажаты, всё перепробовано, с дальномерного поста неслось:

— Катер уходит!

— Куда уходит?

— Курс ост.

— Что еще за ост?

— Восток.

— В Японию…

И снова над мостиком повисла, теперь уже совсем жуткая, тюремная тишина.

— Уничтожить, — коротко и зло бросил генерал, круто повернулся и, скользя подкованными сапогами на железных ступеньках, прогрохотал вниз, скрылся в командирской, отведенной для него каюте. Забегали офицеры, выкрикивая приказания, замелькали связисты с бумажками, и так бегали до тех пор, пока с береговых аэродромов не поднялись истребители, не нашли в море беглый катер и, снизившись до бреющего полета, не расстреляли его, а летающая лодка-разведчик не доложила: «Утонул».

Через два дня, вскрыв хрустящий конверт с лиловыми печатями и пугающим коротким, как выстрел, грифом, прочитал командир бригады лаконичное: «Катера ВУ в случае фактических боевых действий для выполнения заданий не привлекать». Еще (в тревожные бессонные ночи догадается об этом он и сам) в другой адрес с грифом, и вовсе пугающим, проследовало письмо, в котором были имена всех, кто в тот день выводил торпедные катера в море и управлял ими с крейсера.

Крут был генерал, жесток Правду говорили те, кто воевал с ним на Западе.

Каждый месяц он должен был представлять наверх донесения, и каждый раз, когда садился за стол и клал перед собой лист чистой бумаги, его охватывало отвращение. Ну что можно написать, если офицеры целый день в море или на занятиях, а матросы только тем и заняты, что возятся с моторами или катают на тележках от пирса к торпедной мастерской и назад белые торпеды, или маршируют строем в столовую и обратно, а вечерами сидят на скамеечках около врытых в землю бочек с водой, смолят папиросы или свистят в клубе, в десятый раз смотря поцарапанные, с исчезающим звуком фильмы? Все ленты в бригаде знали наизусть, и киномеханик порой нарочно под радостный гогот пускал какую-нибудь часть задом наперед. Вот отчего Цыгун, как-то сидя в приемной у начальства в городе рядом с опером, обслуживавшим авиационную часть, сказал:

— Руку натер, — показал ладонь, — десять раз переписываю. А что писать? Хоть бы одна сволочь…

На что опер вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку.

— Пять минут — и все дела.

— Ну? — удивился Цыгун. — А что, у тебя их много?

— Столько же, сколько у тебя. Бабы… — Он произнес это слово растягивая. — Муж в воздухе, а она… Мне скажи чемодан написать — напишу. От блядства до измены Родине — один шаг.

Он сказал это, играя бумажкой, и Цыгун задохнулся от радостного понимания.

С этого дня работать стало легче.

В органы он попал случайно: служил зоотехником в колхозе, стал погибать скот, вскрыли корову — афты на слизистой.

— Признаваться будем или как? — спросил следователь. — Заражение ящуром. Типичное вредительство. — Это он сказал в сторону, человеку в штатском, который молча сидел у края стола.

Цыгун упал на колени.

— А ну, выйди, — распорядился человек Следователь вышел, и человек, не размазывая, предложил написать заявление, что болезнь началась после того, как председатель колхоза по приказанию предрика привез и пустил в стадо несколько больных коров.

— Не было, вот ей-ей, не было. Каких коров? Откуда бы он их взял? — взмолился Цыгун.

— А если не было, то я его опять позову, — жестко сказал человек и кивнул на дверь, куда вышел следователь. — Значит, вредительство на себя берешь? Прикрываешь контру? Ты знаешь, кем до революции был ваш предрика? Молчишь…

— Дайте бумагу, — прошептал побелевшими губами. — Только научите, как писать.

Второе заявление написал через год: прошу зачислить меня в органы.

Его послали обслуживать флот. Форму выдали морскую, а в сорок втором добавили золотые погоны. Все ничего, да много техники, страшно: всегда можно что-то испортить, взорвать. Правда, часть не поднимут по тревоге, не угонят — квартира, жена, ребенок в тепле, своя кухня. На продсклад придешь вечером — кладовщик без разговора от бруса белого масла отвалит кирпич. Тушенка американская, доппаек (торпедникам за выход шоколад дают, сгущенку, а тут и в море идти не надо). И все равно, как на льду, потому что, пока не надоумил опер, фамилии наверх не шли. А без фамилий какой ты работник? В один день загремишь туда, куда уже покатили и председатель колхоза, и предрика…