Бастион. Война уже началась - Сергей Зверев

– Мать моя женщина… Восемьсот рэ… – загундел Гулька. – Да это ж юмористика! Мужик, ты че юродствуешь?

– Гулька, не жмись, – прошептала я. – Бог с ним, фирма платит… Чего ты выступаешь?

– А потому что обдираловка, – рявкнул Гулька и ни с того ни с сего стал покрываться густой краской.

– Ну решайте, – зевнул дядька. – Чего я буду тут с вами… Мне к четырем директрису на базу везти…

Два часа мы добирались до Карадыма. Места, сквозь которые мы проезжали, конечно, впечатляли неизгаженностью. Дорога петляла через дикие заросли. Лес казался непроходимым благодаря обилию густорастущего подлеска, скрывающего стволы. Тайга состояла в основном из хвойных – сосны, лиственницы. Кое-где выглядывала боярка – колючая горбунья, заросшая листвой. Несколько раз мы вырывались из тайги и попадали то в старицы – пересохшие русла речушек, то краем цепляли болотистые хляби, блестящие протухшей зеленью и вид имеющие далеко не аппетитный, то проезжали по каменистым осыпям – голым островкам в море флоры. Потом опять врезались в тайгу, которая и не думала расступаться, и мы ехали чуть не по еловым лапам, метущим откосы.

Ехали в тишине. Шофер попался молчаливый, да и мы с Гулькой старались не переругиваться. Канула вечность. Карадым появился внезапно, когда в него уже не верили. Взору открылась узкая долина, «брега туманные» на той стороне Аваша. Узорчатый кряж, кустарники, домишки, жмущиеся друг к дружке. Кое-где галечные мыски. Потом блеснула вода на стремнине, над водой – каменные лабиринты, и стало ясно, где есть что. Вся речушка в сотню метров шириной. Тайга, вдоль которой мы ехали, скалисто опускалась к берегу. Начиналось редколесье. За ним – в разливах непересыхающей грязи по краям дороги – потянулись низкие фермы. Карадым уступами сползал в Аваш, обтекая внушительные очертания расщепленного утеса, нависшего над водой. Немного правее поселка, примерно на середине открытого плеса, можно было различить островок – обрывистую, вытянутую вдоль берега скалу.

– Кайнак, – глянув в зеркало над головой, обронил шофер. Помолчал. – Островок такой. Раньше с дальней стороны переметы ставили на тайменя. Табунами пер, гад… Днем у берегов отсиживался, а ночью выходил на перекаты… и аж бурлило от него… По десятку за ночь на одну снасть, представляете? Вот не вру, у меня брательник тута живет… Ну, рыбнадзор, конечно, шалил, штрафы непомерные накручивал… но и рыбка была. Многое окупала, кормила она нас, краснушка наша…

– А сейчас? – поинтересовался Гулька.

– А-а, – разговорившийся дядька сплюнул в окно. – Довели страну, с-собаки… Ни рыбнадзора, ни рыбки. Рыбнадзор на север подался. Таймень – на юг, в верховья. За ним яльчик с ленком. Одна ряпушка в Черноярке осталась. Да щуки чуток. И ту доедаем.

– А народ тут что делает?

Дядька пожал плечами:

– Живет…

Фермы кончились. Мы проехали мимо рогатого стада, мирно пасущегося в полыни, и въехали в поселок. Потянулись частные домишки. Однообразные палисадники радовали глаз опрятными яблоньками. Строения были безбожно стары, заборы и переулочки убоги, однако того уныния, что царило в Октябрьском, в местном антураже не ощущалось. В облике Карадыма присутствовал пусть забитый, придавленный, но самобытный колорит, не подвластный ни времени, ни новейшим технологиям. Самобытные жучки, обленившиеся от жары, беззвучно разевали пасти. Самобытные бабы в платочках (возраст не имеет значения) лузгали семечки на завалинках и, сияя веснушками, пялились нам вслед. Самобытная крапива росла где только можно.

– Здесь почта есть? – вращая головой, как танк башней, вопросил урбанист Гулька.

– Обязательно, – кивнул дядя. – Много чего есть. Пекарня, фабрика художественного промысла, филиал Октябрьского ПМК, ДРСУ, заготконтора и даже два психа из налоговой. По нечетным. А по четным – в Октябрьском. Вы вообще к кому?

– Мы вообще туристы, – для смешка имитируя легкий акцент, представился Гулька.

– А-а, – шофер понимающе кивнул. – Эфиопы… Ну, помогай вам бог, турысты.

Меня уже подташнивало. Опустошив наши карманы, дядя высадил нас посреди всей этой самобытности («Едри ее в плетень», – как шепотом выразился Гулька) и, порекомендовав в качестве укрепляющего местный «Хилтон», покатил обратно.

На ограде дощатого «Хилтона», поджав под пузо конечности, сидел ободранный кот и пялился на нас с большим непониманием.

– Швейцар, – сострил Гулька.

– Кинь ему монетку, – устало поддержала я.

Напротив «Хилтона», за волдыристым тротуаром, собранным из досок, стояла избушка с крошечными окнами. Табличка на входе безрадостно извещала: «Тубдиспансер Октябрьского райздравотдела». Два самобытных «фтизиатра» преклонных годов лениво покуривали на крыльце. Шаткую ограду увивал декоративный хмель. Подобные диспансеру избушки, теснясь в ряд, украшали протяжение узкого переулка, в который мы пришли по наводке шофера.

Скрипя досками, приближалась бедрастая тетка в халате, толкая перед собой груженную бидоном тележку.

– Пошли, – Гулька распахнул калитку. – А то зашибут. Брысь, тигра… – шикнул он на кота.

– Ты хочешь поселиться в этой землянке? – испугалась я.

– А отель «Сибирь» далековат, мэм, – ощерился Гулька. – А в гостинице «Советской» поселился мирный грек. Так что выбор у нас, дружок, как между майской ночью и утопленницей. Давай, двигай…

«В этом здании с 1929 г. по 1931 г. трижды останавливался знаменитый исследователь недр Сибири академик Усов Михаил Антонович», – хвастливо заявляла облезлая табличка над дверью.

– А также Фритьоф Нансен и знаменитый исследователь полярных льдин Отто Юльевич Шмидт, – блеснул эрудицией Гулька.

Очкастый обладатель халата технички, обгорелого лица и фигуры гермафродита, ковыряющийся в карточках учета, оказался по совместительству госслужащим, менеджером отеля и хирургом человеческих душ.

– Вы муж и жена, – ткнув в нас огрызком карандаша, сообщил хирург. Потом покосился на Гулькин футляр. – Коммерсанты из Рубцовска. Прибыли оформлять крупный заказ на фабрику художественного промысла. Я о вас слышал. Сейчас сделаем отдельный номер с краном. Один, кстати, и остался, для вас держим. Остальные заняты, – он опять покосился на футляр.

Чем заняты остальные и где в этом злачном доме туалет, я спросить постеснялась. А Гулька сразу же взялся энергично поддакивать, и мне осталось только покраснеть.

– Эк тебя разнесло-то, – прошептала я.

– Помолчи, – буркнул Гулька. – Твое мнение никого не интересует.

– А ты не щипайся… – пискнула я.

Ах, водевиль, водевиль… Я уже несколько раз ловила себя на мысли, что с момента нашего приземления в Октябрьском все происходящее приобретает черты какого-то сюрреализма. В котором все наоборот. И Гулька Сизиков, покончив с брюзжанием, ненавязчиво перехватывает инициативу (не по перемещениям, а вообще), хотя ему вроде и не надо. Почувствовал себя мужчиной? Или лезем в соавторы, Гуля? В сотрудники и сопостельники?