Узник комнаты страха - Чингиз Абдуллаев

Веру надо было отправить восвояси! Только так он получал возможность спокойно пройтись по району, чтобы найти аптеку, купить шприцы и стать счастливым. Сегодня такая прогулка была еще совершенно безопасной, потому что этой ночью им пока что никто не заинтересуется. Быть счастливым, думал Виктор, лучше, чем подчиняться чужой воле. Свои собственные желания, рассуждал он, прекраснее чужих желаний. Лучше быть одному, чем удовлетворять кого-то вопреки собственному удовольствию. Чужим счастьем счастлив не будешь…

Полный отчаянья и злости из-за ожидающей его пустой мучительной ночи, Цилицкий открыл дверь подъезда. Его окутал влажный, но теплый воздух, пахнущий старой подплесневелой древесиной, сырой штукатуркой и пожелтевшими обоями, рассыпающимися прямо на стенах квартир этого подъезда. С каждым этажом ему становилось все противнее идти дальше. И он уже решил отправиться обратно к себе домой, но услышал чуть выше какое-то неловкое шевеление. Следующее, что он ощутил, были мурашки, пробежавшие у него по шее с затылка на спину. Но любопытство, коварное любопытство, которое сильнее даже инстинкта самосохранения, которое часто и приводит человека к гибели, потянуло его дальше наверх.

Ступая с этого момента предельно осторожно, как будто разносившиеся по подъезду несколько секунд назад его отчетливые шаги могли остаться не услышанными, он поднялся на несколько ступенек и заглянул за поворот лестничного пролета.

На площадке на корточках, прижавшись спиной к батарее, сидела девушка. Выглядела она воистину олицетворением отчаяния. Осмелев, Виктор поднялся по ступеням и остановился напротив, возвышаясь над несчастной, как монумент, воплощающий силу и мужество. «Все же бывает полезно, – подумал он, глядя сверху вниз, – найти кого-то такого, кто унижен гораздо больше, чем ты».

– Ты в порядке? – осторожно поинтересовался он, уже чувствуя великодушное сочувствие к существу, зажатому в угол, но все еще опасаясь того, что вопрос навлечет на него самого, на Виктора, новые ненужные хлопоты, ибо инициатива, как он знал, наказуема: если предложишь помощь, то, скорее всего, придется обещание выполнять. – Але, гараж, все о'кей?

– Нет. Все плохо! – буркнула девушка, не поднимая головы.

– И что же плохо? – поддался любопытству Виктор.

Какой-то кровожадный зверь внутри него ликовал от того, что кому-то еще хуже, и страстно хотел узнать, а насколько хуже? С другой стороны, великое Эго пискляво ныло, что «хуже чем у меня быть не может», а поэтому все претензии на обратное сразу попадали в разряд детского лепета, и Эго очень хотело убедиться, что оно победило.

Девушка, все так же не разгибая спины, подняла руку, желая, видимо, продемонстрировать Виктору то, что находилось в ней. Это был маленький пластиковый пакетик с чем-то похожим на табак.

– Что это? – замерев и боясь спугнуть волнующую щекотку где-то в районе желудка, спросил мужчина.

– Я замерзла. Я заблудилась. У меня нет денег и телефона, есть только трава. Я даже не знаю, откуда она взялась, но у меня нет ни гильзы, ни спичек. Жевать – не вставляет. Ну так как, по-твоему, это все достаточно хреново?

Цилицкий широко улыбнулся.

– Да, для тебя до сих пор это было достаточно хреново, – сказал он сразу повеселевшим голосом. – Почти так же хреново, как было у меня. Но мы встретились и наши «хреново», перекрестившись, превратились в «отлично».

– У тебя есть спички? – наконец подняла голову девушка, в ее голосе мерцала надежда.

Она была довольно милая. Аккуратная. Кажется, пьяная, но явно из интеллигентных, а не юная алкоголичка из районной братии. Виктор протянул ей руку:

– Пойдем. У меня и согреться можно. И поесть. И огонь я тебе гарантирую.

– Уу! Я страшно хочу есть! А что у тебя еще есть?

– Еще есть кетамин, но он, увы, не у дел – у меня нет шприцов. Я обошел весь район, но не нашел ни одной аптеки…

– Ух ты! – воскликнула девушка и передернула плечами так, будто отгоняла остатки холода и отчаянья. – Над нашей встречей, действительно, горит какая-то счастливая звезда. Мы явно были нужны друг другу.

– Не понял? – насторожился Цилицкий.

– Я, вообще-то, медсестрой работаю. И всегда, когда выхожу погулять с подругами, захватываю в больничке пару-тройку стерильно запаянных шприцов. Ты рад?

– У тебя есть шприцы? – осторожно спросил Виктор, боясь услышать, что это была шутка.

– Ага. Меня Люся зовут. А тебя?

– С собой?

– Нет, в деревне у дедушки ждут! Конечно с собой, балда. Зачем бы иначе мне тебе про них рассказывать?!

* * *

Все вокруг двигалось с другой скоростью, то ли быстрее, то ли медленнее, чем он сам, но, бесспорно, с другой скоростью.

В последние годы он стал замечать в желтых пятнах под фонарями новый для себя смысл, которого – точно – не было раньше никогда. Еще несколько лет назад они просто горели, они просто были, как данность. Они безропотно и покорно, как хорошо вышколенные и незаметные рабы, молча освещали асфальт и прохожих и ничем не смели обратить на себя внимание. Но однажды Пал Палыч нечто заметил, и с тех пор наблюдение за этим нечто, изучение этого феномена стало его тайным увлечением. В этом банальном явлении – в свете уличных фонарей, однажды он рассмотрел характер и даже настроение.

Какое-то время ему хотелось давать некоторым столбам с лампами наверху имена, но следователь Кузнецов решительно вышвыривал эту глубокую сентиментальность из потока своих мыслей. Но, как бы стойко Пал Палыч ни боролся, он уже больше не мог игнорировать ощущение того, что свет фонарей не равнодушен к его настроениям, что он их чувствует и понимает и каким-то тонким мерцанием весьма адекватно реагирует на них. Это успокаивало, потому что растворяло в воздухе чувство одиночества и крепнущий страх того, что каждое новое дело может стать последним и не завершенным.

Лучше всего он чувствовал себя среди фонарей, которые прокладывали его маршрут в темноте от метро к зданию отделения полиции, где Пал Палыч занимал небольшой, но отдельный кабинет.

Кузнецов, отгоняя параноидальные размышления о том, насколько эффективным психотерапевтическим средством могут оказаться бетонные столбы, глубоко вдохнул воздух. Примораживает, заметил он. Ну, конечно, такой глубокой осенью, как сейчас, воздух имеет обыкновение ближе к полуночи становиться морозным. Он взглянул на часы – в участке, наверняка, давно никого нет. Но спешить домой ему было ни к чему, потому что там его никто не ждал: жена умерла восемь лет назад от рака, и дети вскоре разъехались по своим новостройкам в других районах Москвы. До закрытия метро оставалось еще достаточно времени, а участок и дом находились от станций в пешей досягаемости.

Внутри здания было темно. Только в отсеке охранника за стеклом моргал тусклый свет от мониторов и телевизора.

– Пал Палыч! – удивленно, но радостно прорычал дежурный голосом, хриплым от долгого молчания перед телевизором. – Почему так поздно? Что-то случилось? Как, кстати, поживает наш господин Асанов, который сегодня скончался?