Русский флот на чужбине - Никита Кузнецов

Флот являлся своеобразным срезом российского общества того периода со всеми его противоречиями и проблемами. Вновь обратимся к Ливену: «Нижний чин может уважать и любить начальника как такового, но он никогда не будет считать его своим и будет бояться доверять ему свои сокровенные мысли, боясь осуждения. Вообще, наш дикарь-мужик крайне застенчив и недоверчив. Никакое популярничание, никакое братание не выведет его из своей замкнутости. Напротив, он этого не любит. Он считает, что барин должен вести себя как барин, а мужик ведает свое дело. Только после очень долгой службы, особенно после военных походов или очень продолжительных плаваний, мне приходилось замечать, что люди начинают вылезать из своей скорлупы. Являются общие интересы, много общих воспоминаний и сильных ощущений, и тут нижние чины начинают доверяться понемногу и офицерам в своем настоящем виде, как человек человеку. Но в обыкновенное время они для нас абсолютно непроницаемы. Офицеры, воображающие, что они знают физиономию своих людей, кроме служебной, горько ошибаются»[9].

Несмотря на вышесказанное, достаточно трудно понять, почему в 1917 г. немалая часть нижних чинов флота превратилась в огромную банду убийц, грабителей и дезертиров. Казалось, после бурных революционных событий 1905–1907 гг. положение на флоте в значительной мере стабилизировалось. В официальном отчете по Морскому ведомству за 1914 г. о дисциплине в морских командах пишут следующее: «В течение периода, предшествовавшего войне, дисциплина в командах флота и в береговых частях, по отзыву морских начальников, поддерживалась на должной высоте, причем нижние чины, в общем, отличались хорошим поведением. Патриотическое одушевление, охватившее с началом войны все население Империи, благодетельное влияние запрещения продажи водки, спиртных напитков и отмена выдачи командам флота чарки вина натурой еще более усилила в нижних чинах сознание святости долга и беззаветной преданности Престолу и Отечеству и в результате политическая пропаганда, резкое уменьшение коей замечалось и в прошлом году — вовсе прекратилась». Некоторые отдельные случаи пропаганды отчет относит на счет «вредных революционных сект».

Известно, что в начале войны патриотический подъем в России был весьма высок. Более того, издержками этого подъема стали антинемецкие выступления и погромы в городах. Многие т. н. революционные выступления на флоте в течение войны также носили антинемецкий характер. Но со временем мужики, одетые в солдатские шинели и матросские бушлаты, от затянувшейся войны устали, тем более что во многом цели ее оставались им непонятны. Действительно, что могли значить Босфор и Дарданеллы для крестьянина, чей дом и семья находились где-нибудь в Центральной России, и который вовсе ничего не слышал об этих местах до своего поступления на службу?

Вместе с тем отношение к службе и дисциплина в целом были выше в наиболее активно воевавших частях флота. Именно поэтому стоявшие в базах балтийские линкоры стали рассадником революционных идей различного толка, а наиболее активно действовавший Черноморский флот это же явление постигло позже и во многом за счет балтийских агитаторов. Кроме того, многие из пришедших на флот матросов были в прошлом рабочими, зачастую людьми достаточно развитыми и знакомыми с различными социалистическими учениями, щедро делившиеся с товарищами по службе знаниями в области политики.

Также в период войны призывались из запаса нижние чины, многие из которых были свидетелями, а то и участниками революционных событий 1905–1907 гг. Они же оказались наиболее восприимчивы к той политической пропаганде, которую вели за рубежом политэмигранты, с которыми они могли свободно контактировать во время заграничных походов.

Кроме того, нельзя скидывать со счетов и психологический фактор. Интересно, что именно его отмечают два таких современника смутного времени, как кадровый офицер флота Граф и человек, бесконечно от флота далекий, — видный деятель партии эсеров, министр земледелия Временного правительства В.М. Чернов. Так, Чернов сказал: «…в психологии матроса, живущего в объятиях переменчивой из стихий — моря с его капризами погоды, которые не предусмотришь, с его внезапными бурями и шквалами, есть что-то отражающее это буйное стихийное непостоянство. И другая особенность — жизнь на самодовлеющих „плавучих крепостях“ также наложила на матросскую среду свой отпечаток…. Буйная удаль, с примесью непостоянства, беззаботная подвижность и неприкованность ни к каким прочным „устоям“ и, наконец, самодовлеющее противопоставление остальному миру, при крепкой товарищеской спайке в узком кругу». Граф отмечал: «Очевидно, в самой природе флота, вне зависимости от национальности, заложены данные к восприимчивости команд к революционной пропаганде. Условия жизни и сама морская стихия способствуют выработке и накоплению человеческой энергии, порождают запросы и искания. Оставаясь не вполне использованным и удовлетворенным, все это является горючим материалом для таких пагубных влияний».

Впрочем, ради справедливости необходимо отметить, что не все нижние чины оказались в 1917 г. «революционными убийцами». Среди них были люди, исполнившие свой долг до конца, причем некоторые даже поплатились за это жизнью. Не забудем, что многие из принимавших участие в массовых убийствах в Кронштадте были либо людьми, одетыми в морскую форму, либо совсем недавно призванными на флот и не видевшими настоящей службы, поэтому особенно легко поддавшимися любой пропаганде. Этот факт отмечают и Граф, и ряд других очевидцев происходивших событий. Известно также, что наибольшей жестокостью и призывами к убийствам отличались именно «вожаки» восстаний (люди либо с бурным революционным, а зачастую уголовным прошлым, либо, как уже говорилось, не имеющие к флоту никакого отношения), тогда как основная матросская масса далеко не всегда стремилась убивать офицеров, — напротив, на похоронах многих из них оплакивали матросы (впрочем, при этом они же считали их «неизбежными жертвами революции»).

Таким образом, вышеуказанные факторы вкупе с деятельностью представителей различных партий, видевших в матросах надежную опору своей деятельности, привели в итоге к появлению образа матроса — «красы и гордости революции» (именно так их назвали лидеры большевиков). Этот миф не смогли развеять даже кронштадтские события 1921 г., когда те же матросы, увидевшие все «прелести» большевистской власти, подняли против нее оружие.

Но доверие к нижним чинам флота оказалось полностью подорвано и в лагере противников большевиков. Если командиры белых флотов и морских частей старались при зачислении на службу подходить к каждому матросу дифференцированно, обращая внимание на его прошлую биографию, то в целом командование антибольшевистских сил не стремилось брать их на службу. Более того, если пленных красноармейцев, особенно из числа мобилизованных, белые почти всегда старались зачислять в свои ряды, то пленных матросов практически всегда ждала смерть. Причем иногда с ними расправлялись жестоко. Так, на Восточном фронте, во время разгрома 1-го Морского Кронштадтского полка в районе Нытвенского завода 11 января 1919 г., 100 пленных матросов из его состава закололи штыками солдаты 1-й Сибирской Штурмовой бригады[10].