Достойное общество - Авишай Маргалит

Идея уважения к человеческим существам на основе отраженной славы коренится именно в религиозном взгляде на вещи, однако не сводится к нему. Зачастую мы гордимся достижениями «Человека», которые вовсе не принадлежат лично нам: «Человек» покорил Луну, «Человек» придумал метод борьбы с полиомиелитом, «Человек» изобрел аэроплан. В действительности данные достижения – заслуга индивидов (даже в случае с космическими полетами, которые предполагали совместные усилия большого числа людей). Использование обобщающего понятия «Человек» свидетельствует о том, что достижения этих конкретных людей воспринимаются как достижения всего людского рода, даже с учетом того, что их нельзя распределить между людьми. Если я начну утверждать, что я высадился на Луне, только на том основании, что там высадился Нил Армстронг, то решат, что я и впрямь с Луны свалился. Но слава, сопряженная с этой высадкой, может быть – в отраженном виде – распределена и отражена среди всех людей. Идея отраженной славы призвана снять вопрос о том, за что все люди заслуживают уважения. Все, что нужно сделать, это перечислить «достижения Человека», присовокупить веру в то, что, кто бы ни совершил все эти чудесные подвиги, он однозначно заслуживает славы, а вслед за тем заявить, что слава, сопряженная со всеми этими чудесными вещами, принадлежит всем представителям людского рода. Если Будда, Аристотель, Моцарт, Шекспир и Ньютон и представляют собой вершины человечества, мы сопричастны их славе даже в том случае, если обретаемся ниже по склону.

Но почему отраженной славы деяний Моцарта заслуживают люди, а не певчие птицы? Обычный ответ на этот вопрос сводится к тому, что именно люди, а не певчие птицы сотворены по тому же образу, что и Моцарт. Всякий сотворенный по тому же образу заслуживает славы – отраженной славы. Для всех нас Шекспир есть источник гордости. Но что есть общего между «всеми нами»? Что общего между борцом сумо, сутенером из Сохо, торговцем из Соуэто и мной самим, что наделяет Шекспира властью оделять нас всех своей отраженной славой? Почему не закрепить эту отраженную славу за более узкой группой, например за британцами, которые «дали миру» Шекспира и Ньютона, и не отказать в ней другим группам, скажем албанцам, которые вроде как не подарили миру никого наделенного властью распределять отраженную славу по всем представителям рода людского?

И это всего лишь одна из тех проблем, которые ставит перед нами идея отраженной славы. Другую сложность можно проиллюстрировать следующим примером. Рекордная высота, на которую способен прыгнуть человек, составляет восемнадцать дюймов сверх роста самого прыгуна, тогда как блоха может прыгать в сотню раз выше собственного роста. Почему же мы не говорим о блошиной славе, которая существует благодаря той конкретной блохе, что прыгнула на такую высоту и тем оделила своей отраженной славой всех прочих блох? В свете удивительных блошиных достижений в области прыжков в высоту почему мы не строим для них тренировочных комплексов, вместо того чтобы пытаться извести их?

Мы столкнулись с двумя взаимодополняющими трудностями. 1) Почему отраженную славу не следует закреплять за группой более узкой, чем человечество в целом? 2) Почему не следует распространять ее на более обширные группы, включающие в себя другие живые существа, к примеру блох, способных на достижения куда более удивительные, чем наши? Прежде чем мы переведем разговор об отраженной славе с Бога на блох, я приведу один аргумент в защиту необходимости не выводить отраженную славу за пределы рода человеческого. Ближайшей группой, имеющей естественное родство с Шекспиром, будет наш биологический вид, homo sapiens. Британцы не суть естественный род, так что они не могут быть ближайшими естественными родственниками конкретного индивида, чтобы от этого преисполняться уважением к самим себе. В то же время, хотя приматы и составляют группу естественного родства и даже несмотря на то, что другие приматы напоминают людей самыми разными способами, они также не отвечают условию, позволяющему определить именно ближайшую группу естественного родства. Так что ближайшей естественной группой, отражающей славу, остается человеческий род.

Однако во втором высказанном выше вопросе есть и еще один аспект. Даже если уважение со стороны людей следует ограничить человеческим родом, что мы сможем возразить на утверждение, что каждый вид заслуживает собственного уважения и ограничивать право на уважение одними только людьми нет никаких оснований? Подобающий ответ состоит в данном случае в том, что каждый вид и в самом деле заслуживает собственной формы уважения и что уважение к людям не есть то же самое, что уважение, скажем, к пантерам. Если пантеры славятся быстротой бега, тогда мы можем выказывать уважение к ним, не запирая их в тесные клетки.

Все эти аргументы могут показаться банальными, но они выводят нас к весьма серьезному вопросу. Почему естественное родство является уместной категорией при решении морального вопроса о том, кто заслуживает уважения со стороны людей? Естественный род есть класс, который обладает потенциалом эмпирического объяснения и позволяет делать обобщения и предсказания. Но почему эта категория уместна при разговоре о материях этического порядка? Если мы обнаружим, что та группа, которая заслуживает уважения со стороны других людей, есть группа взрослых мужчин и что именно взрослые мужчины образуют естественный род в самом узком из всех возможных смыслов слова, должны ли мы будем в таком случае вывести женщин за пределы группы людей, заслуживающих уважения, и исключить для них возможность причисления к этому множеству? Должны ли мы закрепить за матерью Терезой место в пантеоне людей, заслуживающих уважения, для того чтобы женщины были допущены в класс существ, созданных по образу и подобию Божьему? Впрочем, даже если мы согласимся с тем, что ближайшим естественным родом является вид homo sapiens, вопрос остается: почему при разрешении морального вопроса об уважении к человеческим существам уместно прибегать к категории естественного родства? Уважение должно основываться на признаке морального порядка, а не на каких бы то ни было «естественных» достижениях. Отраженная слава, основанная на естественных характеристиках, а не на признаках, имеющих моральный смысл, не может служить основой для уважения к человеку, даже если она и оправдывает закрепление за ним определенной социальной чести.

Что же до уважения к животным, то в данном случае мы самым очевидным образом имеем дело с антропоморфизацией идеи уважения. Мы не испытываем какого-то особенного уважения к моллюскам или к скорпионам не потому, что им не свойственны некие «достижения», а потому, что мы не знаем, как «очеловечить» эти их достижения. (Хладнокровные животные кажутся нам менее «человекоподобными».) Животные, которых мы привыкли уважать, – это те животные, которые давно успели превратиться в нашей культуре в значимые для человека символы. Взять, к примеру, орла, который представляется нам символом свободы или власти: ограничить его способность к полету, посадив его в клетку, – значит разрушить саму его сущность, и это совсем не похоже на тот случай, когда мы сажаем в клетку попугая. Говоря об уважении к животным, мы, по сути, говорим об уважении к себе самим. Если мы переживаем за шимпанзе, которого безо всякого уважения дразнят посетители в зоопарке, в действительности мы стремимся сохранить уважение к себе.