Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

— Я почти уверен — убийство ритуальное, — произнес тот. — В противном случае этот символический рисунок сажей сделан, чтобы ввести нас в заблуждение в отношении мотивов содеянного.

— Доказывать и разыскивать — по вашей части. Но для меня очевидно, что рисунок не имеет причастности к делу. Прежде чем появятся неоспоримые факты, можно лишь теоретизировать, неизбежно начинаешь подстраивать первый попавшийся визуальный материал под свою теорию, а не строить убедительную версию на основе фактов, — высокомерно резонерствовал дознаватель, точно проводил с малоопытным коллегой практикум по криминалистике. — Даже на стадии созерцания заметно, что штукатурка уже обветшала и рисунок явно не свежий, посему можно смело констатировать — этому художеству уже несколько месяцев, и оно не имеет никакой причастности к преступлению.

Он приблизился к адвокату и взял его за руку:

— Мужайтесь, Викентий Алексеевич, уже ничего не изменить. В данном случае смерть господина Сатина — факт непреложный, и теперь бесполезно изводить себя, думая о том, что убийства могло бы не быть. Вспомните, в конце концов, что в таких случаях говорил приснопамятный Борис Иванович Кохно. Склонность к убийству — это врожденный порок, и еще его знаменитая фраза: «Malum consilium consultori pessimum».[15]

«Конечно, Господь покарает убийцу», — мысленно согласился Думанский, но вдруг, что-то мгновенно сообразив, встрепенулся:

— А откуда вы знаете профессора Кохно?

— Собственно, оттуда же, откуда и вы, — ответствовал дознаватель. — Мы ведь с вами, дражайший, оба закончили Училище правоведения, только я поступил двумя годами раньше. Да вы меня вряд ли помните: Алексей Карлович Шведов, начальник сыскной полиции, к вашим услугам. Вам-то уже тогда прочили блестящее будущее — правоведы смотрели на вас с завистью, и я, признаться… Весьма польщен, давно мечтал познакомиться с именитым адвокатом.

— Какая приятная неожиданность, и я что-то даже припоминаю… — произнес удивленный Викентий Алексеевич. — Выходит, мы с вами однокашники.

Лицо Шведова на мгновение озарилось подобием улыбки:

— Именно так. Чижик-пыжик, где ты был…[16]Помните, конечно? Чем неожиданнее воспоминание о незабвенных годах юности, тем приятнее, — философски заметил он. — Вот вам, кстати, моя визитная карточка. Да-с… Мы, кажется, отвлеклись. Сегодня мои люди проводят обыск на квартире убитого, завтра с утра им следовало бы осмотреть его рабочий кабинет, ознакомиться с делами, которые убитый вел. У вас есть свои соображения на сей счет?

Думанский пожал плечами:

— Да у него, собственно, и не было своего кабинета — работал обычно за моим столом. Всегда рядом… Разумеется, все делопроизводство Алексея Ивановича, всю необходимую документацию канцелярия вам передаст, но я почему-то сомневаюсь, что убийство связано с деятельностью моего адвокатского бюро. Покойный вообще был безупречно честен. Чистый человек. Здесь трагическая случайность — знаете, темный переулок…

— Понимаю вас, коллега. Но, к сожалению, я знаю и другое — самые темные вещи порой творятся у нас под носом, а мы часто слепы и глухи… Что ж, тогда я должен буду побеспокоить вас завтра же, после обеда, и мы предметно поговорим о господине Сатине.

Обратной дорогой адвокат продолжал думать об участи несчастного коллеги, о его несостоявшемся будущем, о радостях, которыми тот жил, о том, что престарелая мать вряд ли вынесет свалившееся на нее страшное горе (хватит ли сил приехать хотя бы на похороны?), опять о самом Алексее Ивановиче и снова, снова о нем. Никто не мог прервать эти мучительные раздумья: шофер, знавший покойного по службе, угрюмо молчал. В бесконечном потоке мрачных мыслей Думанский вдруг вспомнил о мадемуазель Савеловой и о том, как он вчера передал Сатину дело об убийстве ее отца. В его совершенно расстроенном личными неурядицами и чудовищным убийством Сатина сознании вдруг что-то перевернулось.

«Господи, да ведь это же она! — От подобной мысли его просто на месте подбросило, было такое ощущение, словно с него живьем содрали кожу. — Выходит, я сам поставил его под удар! Я же должен был предположить, предупредить его, что… Именно такие и совершают убийства — для них не существует моральных запретов! С виду спокойные, а в глазах безумные искры. Будь прокляты все эти „роковые“ женщины! Как я с самого начала этого не заметил: сперва меня уничтожить грозилась, а после с той же горячностью просит не дать уйти от наказания преступнику. И эти ее сверкающие глаза… точно так же смотрит Элен, когда говорит о своей погубленной юности и присвоенных мною деньгах… Савелова эта наверняка помешанная — боготворила отца, решила отомстить за то, что Гуляев оправдан. Конечно же, она не поверила, что купец невиновен, и отыгралась на первом, кто под руку попался… До каких еще пределов может дойти вероломство людей! Худшее из зол то, что добром прикидывается. И этот спектакль в Юсуповом саду: говорила — дело не в деньгах, а в справедливости. Подлое семя! Всегда говорят одно, а на уме другое. У них всегда именно в деньгах-то и дело! — Думанский почувствовал, что в нем опять просыпается женоненавистник. — Она наверняка в сговоре с этим подонком Кесаревым! Мало ли что говорила, будто его не терпит. Знает она его давно, он уж как-нибудь успел убедить ее в своих „благих намерениях“. С чего же она так сразу мне поверила, что он негодяй? Э-э-э! Да тут, похоже, дело такое закручивается… А если дочь сама склонила Кесарева убить отца?! Может, еще и заплатила ему?! Она ведь единственная прямая наследница! „Всюду деньги, господа!“ Странно, что они сразу не взялись за меня… Бедный Сатин, он, похоже, влюбился в это чудовище, как говорится, с первого взгляда! Ах, проклятая серьга… Ну конечно! Все ясно до ужаса — его убили, а мне memento mori!»[17]

Викентий Алексеевич тщательно восстановил в памяти каждое слово и каждый жест Молли, все более уверяясь в своих подозрениях.

— Вы помните адрес убитого Савелова, банкира Савелова? — спросил Думанский, наклонившись к шоферу и жарко дыша ему в ухо.

Тот, ответив кивком, послушно развернул мотор в нужном направлении.

Мотор остановился на Английской набережной, в квартале от дома Савелова. Думанский не хотел шума вокруг своего посещения дочери убитого банкира. Внутри у него все кипело, он боялся наделать глупостей.

«Нельзя так распускаться. Я должен все взвесить, с этой особой следует вести себя осмотрительно, — убеждал себя Викентий Алексеевич, но предательская дрожь пробегала по телу. — Как я ее ненавижу!» — Он ужаснулся собственной агрессивности.