Varia - Михаил Александрович Лифшиц

трудной игре, наилучшим образом или иметь лучшие карты?

Часть третья

Pro domo sua1[4]

В папке из архива М.А. Лифшица (1905–1983) № 129 «Prima Philosophia» находится довольно объемистый конверт с названием: «Pro domo sua (род дневника или воспоминаний)». Мемуарные заметки чередуются в этом конверте с тем, что сам автор называл «воспоминанием о мыслях». Мы сочли возможным объединить извлечения из этого конверта с фрагментами из другой архивной папки («Встречный бой в темноте»), повествующей о перипетиях литературных баталий второй половины тридцатых годов.

Заметки располагаются в том порядке, в каком они находятся в архивных папках. Названия заголовков, за исключением случаев, оговоренных особо, принадлежат Мих. Лифшицу. Комментарии к тексту сделаны составителем и редакцией «Нового литературного обозрения». К настоящему изданию комментарии дополнены и уточнены составителем.

Принятые обозначения:

Знак вопроса в угловых скобках, следующих за словом – <?>: расшифровка слова вызывает сомнения. Многоточие в квадратных скобках – […]: опущенные составителем фрагменты текста.

Составитель

Pro domo sua

9. VII.83.

Все люди тщеславны. Но у некоторых тщеславие заключается в том, что они могут прожить и без удовлетворенного тщеславия. Таков и я.

12. VII.83.

Вспомнилось шутливое изречение Андрея Платонова2:

Ты мне про пролетариат не говори. Пролетариат – психопат. Я знаю, я сам из пролетариата вышел.

Вы с ним не здороваетесь? Я здороваюсь со всеми первым, кроме тех случаев, когда может возникнуть подозрение, что я хочу завести знакомство с начальством или с лицами, равными ему по званию. В этих случаях я предпочитаю быть принятым за человека высокомерного.

– Почему вы так зло пишете?

– Один мой приятель был на приеме у Калинина в последние годы его жизни. Пока шел разговор, Калинин все время резал ножницами белую бумагу. Если бы я был на его месте, я резал бы ножом письменный стол.

10. IX.80.

Всю жизнь человек разгадывает свою загадку. Моя уже, кажется, разгадана. Не удовлетворен.

Так бывает или это признак слишком высокого мнения о себе? Или, может быть, признание недостаточности своего химического состава, своей амальгамы?

Не надо забывать, что многое незаметными путями вошло в обычный идейный обиход марксистской науки, даже вульгарно-марксистской литературы, хотя в момент своего явления на свет казалось даже оскорблением принятой системы фраз.

18 июня 1980 г.

Битву можно считать проигранной. Главная причина, вероятно, на фоне более общих (о чем писать не буду), мое стремление быть полезным, жар просвещения.

Действительно, я «растворился в фольклоре», мои идеи тридцатых годов вошли в фундамент многих верных культурно-исторических построений анонимно, эклектически, популярно, если не плоско.

Покойный Игорь Сац3 напомнил мне однажды стихотворение: «Был у Христа-младенца сад»4. Он понимал все, хотя мог быть близок с людьми, мне чуждыми.

Замечательный рассказ Бальзака о писателе-призраке5. Я был серой [нрзб.] своего времени. А впрочем, «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». Не знал Маяковский, какое содержание вложит жизнь в его слова.

1977 г.

Всю жизнь чувствую себя погруженным в глубину неизмеримого океана под непрозрачной толщей воды. В последнее время это ощущение как-то снова вернулось ко мне с особенной остротой. Боже мой, что на поверхности! И как мало надежды на что-то разумное, что-то похожее на действительную жизнь идеи во всем мире. Что пишут неомарксисты (сужу по изложению югослава Враницкого «История марксизма»6), что переводят на иностранные языки из нашей литературы! Полное «совокупление слепых в крапиве», как любил говорить Андрей Платонов.

Но, кажется, никогда еще мне не приходилось встречаться с таким тесным слиянием, симбиозом «каплунов тощих» и «каплунов жирных»7. Прежде было тяжелее, но можно было чему-то противостоять. Это, кажется, уходит. Оно, разумеется, уходило по-другому и в годы замены марксизма патриотизмом, а теперь та же тенденция снова берет верх, но уже в форме «Не колыхай!» – какой-то мертвой эклектики, связывающей нас своей мертвой силой.

10. VI.1975 г.

Мне иногда мешает излишний критицизм по отношению к самому себе, он сковывает бег мысли и приводит к печальным результатам – мешает, например, ораторскому успеху. Но если бы его не было, не было бы и моей литературной речи, кажется, достаточно энергичной, плавной и точной. Есть, очевидно, мера достоинств и недостатков, есть точка, в которой недостаток, связанный с достоинством, освобождается от этой связи и становится бедствием.

«В нашей стране нужно долго жить!» Кто это сказал? Не помню, но сказано верно8. Смотришь, до чего-нибудь и дожил. Но очень долго нужно жить.

17. XII.69.

Характерная черта времени, последнего времени – всюду одна толпа, снизу доверху, справа и слева. Задыхаюсь.

1. VI.1975 г.

Вспомнилось:

Куда зовет? Чего он хочет? Зачем так громко ч 9 он поет?

Один из моих авторов в ЖЗЛ10 сказал мне: «Ведь вы селенит»11. Нина Николаевна12: «Кто вы такой? Что вы здесь делаете? Как вы сохранились?»

Фадеев после партсобрания в 1940 году[приведшего к закрытию журнала «Литературный критик». – Со ст.]. Пили водку с пивом. Он распинался в уважении за то, что в редакции «Л[итературной] г[азеты]» я один против всех держал оборону13. Бил «мордой об стол» своего холуя Л. Никулина14, потом повез меня в Переделкино (где я отдыхал) и по дороге истерически-пьяным своим тонким голосом допрашивал: «Кто вы такой? Чего вам нужно? Вы меньшевик?» Большевиком в его глазах был тот, кто… Это было похоже на разговор старой бляди с невинной девушкой, попавшей в бардак (у Шекспира)15.

9. XI.76. Клиника.

Я родился и умру мечтателем. Мне бы нужно было уже оканчивать то, что я только хочу начать. Многое не нравится в произведениях Лукача16, но они написаны. Гриб излагал мои идеи, но я недавно с удовольствием прочел его статью о Бальзаке17. Мои собственные статьи я ни во что не ставлю. За исключением нескольких страниц. А теперь у меня нет уже ни полной веры в необходимость моей vision, ни даже необходимой для ее реализации маленькой дозы человеческого тщеславия. Есть еще достаточный запас злости, «злобы святой», но и в этом я ограничен более, чем когда-либо, как в былые времена была ограничена всякая попытка позитивного изложения. Все хорошо в свое время. К несчастью, все было нехорошо, потому что не вовремя.

Спиноза изложил свою философию в книге под названием «Этика». Почему же нельзя было бы при других обстоятельствах изложить систематическую философию в книге под названием «Эстетика»?

Для меня это означало бы, что возможность ее