Мода и гении - Ольга Хорошилова

Впрочем, да Винчи и в зрелые годы оставался немного франтом. Он полагал, что преимущество живописца перед скульптором в том, что первый может работать в элегантной одежде, в то время как скульптор творит в грязи, и одежда его неопрятна. Маэстро следовал своей максиме и писал картины, облачившись в щегольской, немного античный костюм.

Записи в альбомах и на случайных листках говорят, что он ревностно следил за внешностью, вел строгий учет расходам.

29 января 1494 года: «Потратил на ткань для чулок — 4 лиры 3 сольди; на подкладку — 16 сольди; яшмовое кольцо — 13 сольди; хрусталь — 11 сольди».

Июнь 1504 года: «На куртку — 1 золотой флорин; на другую куртку и шапку — 2 флорина; мастеру-чулочнику — 1 флорин».

Его книжки сохранили для нас имена некоторых мастеров: «Франческо дель Морано — обувщик, Сальвадоре — продавец матрасов».

Да Винчи был необычайно щедр и к своему возлюбленному ассистенту Салаи, прихоти которого обходились недешево. Сохранился подробный список того, сколько он отдал за щегольской плащ своего Чертенка:

И в конце красноречивая приписка: «Салаи ворует деньги».

Но Чертенку все сходило с рук. В апреле 1503-го Леонардо фиксирует новые траты: «Для памяти. В этот день (8 апреля 1503 года) я дал Салаи 3 золотых дуката, которые, как он сообщил, ему были нужны для розовых чулок с отделкой… я выдал Салаи 21 локоть ткани для того, чтобы сшить рубашки, каждый локоть стоил 10 сольди, и я их выдал ему 20 апреля 1503». Записи 1504 года также полны цифр: «Отрез бархатной материи — 5,5 лиры, 10 сольди за петли, вышитые серебром, Салаи — 14 сольди за обшивку, за накидку Салаи — 25 сольди».

В начале 1500-х зрение начало изменять, мэтр обзавелся очками для чтения, а в Риме заказал еще одну пару — с синими стеклами, вероятно, чтобы изучать солнце. Тогда же Леонардо отрастил бороду, которая добавляла ему солидности и возраста.

Он интересовался модой, но больше как художник и теоретик. Следил за тем, что люди носят и как при этом выглядят. Подмечал забавные недостатки нарядов, дивился неистребимому и такому человеческому желанию похвастаться обновками.

Да Винчи обожал шляпы. Он еще в молодости заметил, что некоторые лица похожи на головные уборы: одни с недовольными старческими морщинами, другие со вздернутым кичливым пером, третьих пучит от бархатного величия. Он много их рисовал, старался запомнить. И в 1514 году подытожил наблюдения, изобразив на одном листе 23 шляпы: от скромной крестьянской калотты до роскошнейшего французского шаперона с разрезами и жирным хвостом.

Маэстро не любил пухлых курток-дублетов, говорил, что они портят фигуру, придают ей неестественно прямую осанку. Он ненавидел излишества — парчу, перегруженную затейливыми узорами, тяжелую отделку на платьях. Он почитал дурным тоном гирлянды из жемчуга и драгоценных камней, которыми щеголихи увешивали свои прически, и потешался над кривоногими горбатыми старичками, несшими на головах бархатные капители и альпийские горы из добротного сукна. Старичкам казалось, что шапки превращают их в стройных высоких красавцев. И эта уверенность придавала лицам выражение высокомерной надменности, которую, как и Альпы, да Винчи спешил занести в свой альбом.

Леонардо почитал скромные одеяния лучшим комплиментом стройному телу. Ведь «чистый», без вышивки, материал мужского наряда приятно намекал на скрытые под ним атлетичные формы, а спокойные оттенки женского платья и головного убора обращали внимание на природную красоту лица, которую мастер считал таким же признаком божественного начала, как и размеренные пластичные движения стана.

Да Винчи корил щеголих за то, что они обращали волосы в горы из драгоценностей, помады и собственного величия. Красоте не нужна архитектура. Красивы те, кто позволяют своим волосам «шутливо играть с воображаемым ветром». Шелковистые пряди должны естественно виться, сворачиваться в забавные колечки, сообщать лицу особый мягкий оттенок, оттенок золотистой игривой юности.

Волнистые волосы волновали Леонардо. Они окружают лики Христа и Иоанна Крестителя, райских ангелов и ангелов во плоти, мадонн и младенцев. Они украшают лица Джиневры де Бенчи и Моны Лизы, Изабеллы д’Эсте и безымянного музыканта. Ими щеголял молодой модник да Винчи, а в старости он любовался золотыми кудрями своего чертовски красивого Чертенка.

Волосы были равнозначны водной стихии. На рисунках Леонардо они тихо вьются, подобно размеренной летней Арно, и схлестываются, обращаясь в пенные океанские волны. Волосы и вода были метафорами жизни, двумя главными ее свойствами.

Волосы — жизнь дольняя, все самое прекрасное и самое скоротечное: юность, любовь, вино, мода, телесная красота. Вода — жизнь горняя, вечная в своих изменениях и этим невыразимо прекрасная. Жизнь дольнюю Леонардо изучил сполна, изведал все ее математические и физические тайны, разложил на формулы, оттенки, стежки. Но жизнь горняя была неуловимой — утекала сквозь пальцы каждый раз, когда он пытался схватить ее.

Зачем она, в чем ее смысл, куда течет и почему так завораживает, манит и мучит. Кажется, над этими вопросами размышляет Леонардо на позднем рисованном автопортрете, ироничном и грустном одновременно. Длиннобородый старик в античных одеждах сидит на камне возле голого безжизненного древа. Одну руку положил на палку, другой подпирает голову. Взгляд его печален. Вокруг пустота. Нет ни города с каменными башнями, ни набухших церковных куполов, ни зубов ненасытных палаццо. Нет шумных рыбаков, шутника-лодочника, торговца с пухлым мешком за плечами, нет ни мула, ни падшей клячи. Есть только бурные всепоглощающие потоки — воды, волос, ветров. Игривые, быстрые, изменчивые, они исполняют перед стариком свой безумный, страстный, полный таинственных символов танец. И его Леонардо не в силах разгадать. Он сидит и сокрушенно наблюдает непонятную пляску, не понятую им жизнь.

Старик и потоки воды.

Возможно, автопортрет Леонардо да Винчи. Около 1513 г.

Королевская библиотека, Виндзор. Фототипия начала XX в. из архива Ольги Хорошиловой

Портрет Екатерины II перед зеркалом.

Художник Эриксен Вигилиус. Уменьшенное повторение портрета (1762; ГЭ). 1779 г. (с) Государственный Русский музей, Санкт-Петербург, 2020

Великий князь Петр Федорович готовил сюрприз своей тетке-императрице, нелюбимой супруге Екатерине и недоброму русскому двору. Он был похож тогда на милого мальчишку-проказника: скрытничал, загадочно улыбался, шушукался с прислугой и молчал. Очень боялся, что его раскроют и сюрприз не получится.