Черная магнолия - Иван Любенко

Они еще долго беззаботно гуляли и говорили обо всем: о море, о том, как хорошо и спокойно весной на южном побережье и какая огромная разница лежит между настроениями здешних отдыхающих и вечно спешащих по делам жителей больших городов. Лика оказалась замужем. Ее муж служил в Департаменте полиции и не сумел получить даже краткосрочный отпуск. Фамилия у нее была смешная — Авоськина, а жила она в «Ялте». Лика ничуть не удивилась, узнав, что Ардашев адвокат. Зато ее всерьез заинтересовали литературные начинания Клима Пантелеевича, и она призналась, что уже дважды посылала рассказы в литературные газеты, но неудачно. Ей либо вежливо отказывали, объясняя, что в этом году рукописи больше не рассматриваются, либо даже не удосуживались ответить. Оказывается, она так же, как и Клим Пантелеевич, восхищалась Чеховым и почти наизусть воспроизводила те места из его переписки, где писатель давал советы начинающим авторам. В такие минуты ее глаза вспыхивали, точно огни далеких кораблей, и она, по-детски возбужденная, сыпала целыми строками из писем самого известного жителя Ялты:

— «Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте… писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным». Или вот: «…Стройте фразу, делайте ее сочней, жирней, а то она у Вас похожа на ту палку, которая просунута сквозь закопченного сига. Надо рассказ писать 5–6 дней и думать о нем все время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не выработаете. Надо, чтобы каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу два дня и обмаслилась».

— Да-да, — улыбнулся Ардашев, — это письмо предназначалось Лике Мизиновой — вашей тезке. А что же касается литературных приемов, то мне особенно нравится другой момент. Помните, в четвертом действии «Чайки» Треплев, завидуя Борису Тригорину, говорит: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно».

Послышался радостный лай — к хозяйке птицей летел пудель.

— Прибежал, мой жених! Нагулялся! — Лика защелкнула карабин на его ошейнике.

— Вижу, теперь моя помощь по отысканию Вилли не понадобится. — Ардашев снял котелок, склонив голову в вежливом поклоне. — Рад… был очень рад знакомству, Лика. Позвольте откланяться. Дело в том, что моего приятеля сразила инфлюэнца. Я, собственно, возвращался из угловой аптеки, чтобы доставить ему разные снадобья, — Клим Пантелеевич хлопнул себя по несколько оттопыренному боковому карману пиджака. — Надеюсь, он еще дышит…

— Так что же вы стоите? Идите скорее! — обеспокоенно воскликнула Лика и смущенно добавила: — А мы гуляем здесь каждый день примерно в это время. До свидания.

Клим Пантелеевич развернулся и, выбрасывая вперед трость, привычной походкой зашагал в обратном направлении. «Ну и что дальше? — подумал он. — А может, не следует строить из себя Гурова?»

Не доходя саженей тридцати до гостиницы, присяжный поверенный замедлил шаг и покачнулся. Схватившись за сердце, адвокат сделал два неуверенных шага и тяжело рухнул на скамью. Не ожидавший такого поворота событий незнакомец в серой пиджачной паре, следовавший за Ардашевым на расстоянии десяти саженей, растерялся и начал оглядываться по сторонам, пытаясь отыскать вторую лавочку. Не найдя таковой, он достал из кармашка часы и, будто вспомнив что-то, пошел обратно.

«Ну вот, мои худшие предположения подтвердились, — мысленно заключил присяжный поверенный. — Этот бородатый тип шляется за мной уже битый час. Интересно, зачем я ему понадобился?»

— Мы не выдаем негативы посторонним. Их может получить только сам клиент.

— Но господин полковник занят и не может прийти. Послушайте, давайте не будем терять время, — незнакомый господин протянул фотографу пятирублевую купюру.

«Ого! Синюху не пожалел! Значит, рано соглашаться. Надо еще его поджать», — трезво рассудил Клязьмогоров.

— Вы, сударь, меня неправильно поняли. Откуда я знаю, что вас точно послал полковник? А что, если это вовсе и не так?

— Ох, и тяжелый вы человек! Я же русским языком поясняю: некогда ему ноги бить. Занят он. Вот и попросил меня за негативами сходить. Ладно, уговорили, возьмите еще пятерку, но это последняя…

«Последняя! Как бы не так! Если за две минуты ты выложил червонец, то сколько, интересно, дашь через пятнадцать!»

— А вдруг так случится, что господин офицер вообще вас не присылал, что тогда? Как я ему объясню, что нет его негативов?

— А вы случаем в податных инспекторах раньше не ходили?.. Вижу, народ привыкли до нитки обирать, — доставая еще одну синенькую, недовольно пробурчал мужчина.

«Вот те на — пятнадцать! Может, хватит? Пора соглашаться? Нет, попробую до двадцати поднять, а? Чем черт не шутит!»

— Меня, господин хороший, словесами обижать не надо. Не могу я супротив закона пойти!

— Ну, как знаете, — махнул рукой посетитель в поношенной тройке и убрал в карман хрустящие новенькие банкноты. Не говоря ни слова, он вышел из комнаты и покинул ателье.

«Вот и доигрался, — грустно подумал Клязьмогоров. — ОМЃхал дядя, на чужие деньги глядя».

И настроение, бывшее в то утро замечательным, у Амвросия Бенедиктовича совсем испортилось. Даже во рту стало горько, будто отваром полыни напоили.

«Но ничего, подождем, — успокоил себя фотограф. — Не может быть, чтобы он не вернулся. Придет. Обязательно придет. Не сегодня, так завтра».

Тридцативосьмилетний мастер художественной фотографии с виду человеком был вполне обычным — среднего роста, с густой, отброшенной назад шевелюрой, на манер художника Репина, с аккуратной донкихотовской бородкой и такими же усами. Муаровый галстук, завязанный бантом, светлая сорочка с тяжелыми серебряными запонками, хоть и поношенный, но зато всегда отглаженный костюм. И его гордость — дорогущие лакированные туфли. Словом, ни дать ни взять — богема. Жизнью своей он тоже бы вполне доволен. Вернее, его устраивало настоящее положение вещей, при котором всегда оставалась надежда на лучшую долю.

Философия бытия у Амвросия Бенедиктовича была простая и здравая. Жизнь, говаривал он, и есть сегодняшний день. Не вчерашний и не завтрашний — ведь они существуют только в нашем представлении — а именно нынешний. Он только один единственно и есть. Стало быть, и пользоваться всем надо сейчас.

Вот, к примеру, пришла фотографироваться семейная пара: дамочка-красавица с престарелым пауком-мужем. Снял он их вместе, а потом предложил за полцены сделать красотке портрет. Он и так ее головку повернул, и этак подбородочек приподнял, и улыбнулся, и в глазки заглянул… Женщина от горячих взглядов майской розочкой расцвела: на щечках румянец появился, и грудь вздыматься начала так, что вот-вот пуговицы на блузке отлетят. Только мастер не торопился. Двадцать минут провозился и вот незадача — пластина, оказывается, «испорченная» попалась. А новой нет — все, как назло, кончились. И попросил ее заглянуть под самое закрытие. Извинился перед супружником и, как «честный» человек, портрет пообещал сделать за счет заведения бесплатно. Глава семейства хмурился — нутром чувствовал подвох — и блеял невнятно, мол, они зайдут в другой раз. А она, обольстительница, окинула бывшего статского генерала обиженным взглядом, губку нижнюю оттопырила и сладким голосочком пролепетала, что хочет сфотографироваться на фоне именно этого самого картонного моря — оно здесь как настоящее! А дельфинчики-милашки, ну просто прелесть, такие презабавные!