Александровскiе кадеты. Том 2 - Ник Перумов

«По просьбе трудящихся Ленинграда, в память С. М. Кирова, выдающегося деятеля Коммунистической партии и Советского государства, руководителя ленинградских большевиков – этот мост 15 декабря 1934 года назван Кировским».

– Даже мост не Троицкий, – с горечью заметил Две Мишени[6].

– Мост-то совсем недавно построили, – подхватила и Ирина Ивановна. – Что-то я никакого Кирова среди тех, кто его возводил, не упомню. А, Игорёк?

Но Игорёк только пожал плечами.

Они миновали гордо застывшего бронзового Суворова. Князь Италийский, граф Рымникский застыл в вечной готовности к бою, занося меч для удара.

Проскрежетал мимо трамвай, сворачивая направо, к казармам Павловского полка; поднялись впереди купола Спаса на Крови, но сам храм стоял потускневший, посеревший, какой-то словно весь не то пыльный, не то закопчённый. Маковки его утратили позолоту и яркость, один из крестов отчётливо покосился. Меньшие главы опутывала серая паутина деревянных лесов, уже давнишних – словно неведомый паук поработал.

Две Мишени вдруг остановился, снял фуражку и широко перекрестился. Ирина Ивановна, Федя и даже вольнодумец Петя Ниткин последовали его примеру, Костька Нифонтов воровато оглянулся, а Игорёк вдруг испуганно замахал руками:

– Вы чего! Вы чего! Забыли – артисты вы! Артисты! Кино снимается! А креститься у нас не крестятся!

– Это почему же? – искренне удивился Две Мишени. – Храм же стоит!

– Стоять-то стоит. – В голосе Игорька слышалось настоящее страдание. – А только… не надо так. Не принято.

– Si fueris Romae, Romano vivito more[7], – одёрнула подполковника Ирина Ивановна. – Но церкви же… соборы… есть же, правда, Игорь?

– Есть, – прошептал тот.

– А ты ходишь?

– Н-нет…

– Отчего же? – Ирина Ивановна подняла бровь, словно на уроке, когда какой-нибудь кадет начинал «плавать» у доски.

– Я ж пионер… и вообще… у нас говорят – Бога нет, Гагарин в космос летал, Бога не видал…

– В космос летал? – живо заинтересовался Петя.

– Угу. Я потом расскажу, вечером, ладно?

Меж тем они миновали Конюшенную площадь – из ворот здания, что раньше было Конюшенным двором, выезжали автомоторы, один за другим.

– Такси здесь теперь, – объяснил Игорь.

Федя невольно подумал, как же там, в здании, помещаются все эти автомоторы, но, пока раздумывал, они повернули ещё раз налево, и Костя Нифонтов вдруг прочёл вслух:

– Улица Желябова…

Это Федя знал. Цареубийцы – Желябов, Перовская, Гриневицкий, Кибальчич…

– Ничего удивительного, – холодно бросил подполковник. – Если вспомнить судьбу династии…

Они шли дальше, и Игорь продолжал рассказывать. Правда, про тридцатые годы он говорил очень скупо, дескать, ничего особенного, заводы строили, каналы копали, жизнь лучше становилась…

– А потом война началась, – выдохнул он. – Вторая мировая…

…Они брели дальше, почти ничего не видя вокруг. Потому что Игорь рассказывал, рассказывал и рассказывал.

Город плыл над ними и вокруг них. Ирина Ивановна, подполковник, Петя Ниткин с Костей Нифонтовым узнавали какие-то здания, постройки или, напротив, дивились изменениям. Фёдор же, никогда здесь не бывавший, вбирал в себя всё, уже понимая, что не удивляется странным автомоторам, привык; их Игорёк именовал «машинами». И вообще, вся жизнь вокруг – ну конечно, она была иной, совсем иной, но точно так же работали магазины, женщины, большей частью немолодые, стояли почему-то в длинных очередях к обшарпанным ларькам, несли в сетчатых сумках какую-то снедь.

И всё это время, пока они шли по Большой Конюшенной, она же Желябова, пока поворачивали на Невский, по которому катил поток «машин», «автобусов» и «троллейбусов», как поименовал их Игорь, пока Константин Сергеевич мимоходом удивлялся тому, что с проспекта исчезли трамвайные рельсы, – всё это время их новый знакомый беспрерывно говорил и отвечал, если спрашивали; но вопросы становились всё реже, потому что Игорёк рассказывал о вещах совершенно немыслимых.

О том, как германцы – «фашисты», как он их называл, – внезапно напали утром двадцать второго июня, тридцать один год назад; как в считаные дни захватили Минск и Ригу, в считаные недели дошли до Смоленска, как окружали раз за разом наши войска и как в сентябре окружили сам Ленинград, как подступили к Москве…

Получалось у Игоря это не слишком-то связно, но достаточно, чтобы у Феди всё закипело в груди. Как же так?! Чтобы германцы – дошли бы до Москвы?! Наполеон, конечно, тоже дошёл…

Две Мишени, похоже, чувствовал то же самое. Но Игорёк не вдавался в подробности, что, отчего и почему, а вместо этого заговорил про блокаду, про ледяной ад, которым обернулся город, про замёрзшие улицы и площади, остановившуюся жизнь и бесчисленные трупы, трупы, трупы, когда увозимые на саночках в братские могилы, а когда подбираемые специальными командами.

– Ба рассказывала – мертвецов на юг везли, на кирпичный завод. Там теперь парк – парк Победы называется. Сжигали в печах. Сто тысяч, говорят, сожгли так[8]… Сожгли и прах в карьер, значит, ба говорила… Она тут всю блокаду провела, чудом выжила, говорит…

Ирина Ивановна вздрогнула, прикрыла глаза ладонью. Торопливо зашептала молитву.

Две Мишени сделался совершенно белым.

Игорёк тоже пригорюнился.

– Без отпевания… – хрипло проговорил подполковник. – Вот так взять – и сжечь…

– Ба говорит – страшно было очень, – тихо продолжил Игорёк. – Страшно, говорит, было не встать. А и лежать нельзя. А хлеба давали всего ничего – сто двадцать пять грамм на день, это осенью… потом прибавили, но столько народу померло…