Идеальная няня - Лейла Слимани

Она надела синее платье, длинное, почти по щиколотку, которое впереди застегивалось на длинный ряд синих бусинок. Она хотела приготовиться на случай, если ее позовут. Если ей вдруг придется мчаться к ним как можно быстрее – они, конечно, не помнят, как далеко она живет и сколько времени тратит каждый день на дорогу. Она села за кухонный стол и забарабанила пальцами по пластиковой поверхности.

Миновало обеденное время. За идеально вымытыми окнами сгустились облака, небо нахмурилось. Ветер безжалостно трепал кроны платанов, заморосил дождь. Луиза нервничала. Они не позвонили.

Идти куда-нибудь самой уже поздно. Можно было бы сходить за хлебом, а заодно подышать свежим воздухом. Просто прогуляться. Но что ей делать на этих безлюдных улицах? В единственном местном кафе собирались одни пьянчуги, и уже с трех часов дня можно было видеть, как налакавшиеся мужики колотятся в запертую решетку пустынного сквера. Надо было сообразить раньше, сесть на метро, поехать в центр, потолкаться среди людей, осаждающих магазины накануне начала нового учебного года. Она затерялась бы в толпе, незаметно следуя за красивыми женщинами, спешащими к тому или иному универмагу. Прошлась бы перед церковью Марии Магдалины, мимо столиков, за которыми люди пьют кофе. Ее толкали бы, а она говорила бы: «Простите!»

Париж представлялся Луизе гигантской витриной. Больше всего она любила бродить в районе Опера, откуда сворачивала на рю Руайаль, а затем на Сент-Оноре. Она шла медленно, разглядывая прохожих и витрины.

Она купила бы все: и замшевые сапоги, и кожаную куртку, и сумку из питона, и платье с запахом, и кружевную комбинацию. Ей хотелось, чтобы у нее были шелковые блузки, розовый кашемировый кардиган, мешок колготок, деловые пиджаки. Она воображала себе другую жизнь, в которой у нее было бы столько денег, что она могла купить это все. Она просто показывала бы пальцем льстивой продавщице на приглянувшуюся вещь.

Настало воскресенье, такое же унылое и тревожное, как суббота. Мрачное, неповоротливое воскресенье, которое она провела, валяясь на складном диване. Она заснула прямо в синем платье и проснулась вся в поту, помятая – синтетика есть синтетика. Ночью она без конца открывала глаза, не в силах сообразить, сколько времени прошло – то ли час, то ли месяц. Если бы она ночевала у Мириам и Поля или лежала под боком у Жака в их доме в Бобиньи… Она закрывала глаза и снова погружалась в беспокойный, сводящий с ума сон.

Луиза всегда ненавидела выходные. Когда они еще жили вместе с дочерью, Стефани постоянно жаловалась, что в воскресенье ей нечем заняться, потому что мать развлекала чужих детей. При первой возможности дочь сбегала из дома. По пятницам она всю ночь где-то шлялась с приятелями-подростками. Возвращалась под утро, бледная, с красными припухшими глазами. Голодная как волк. Она не поднимая головы шла через их маленькую гостиную, направляясь прямиком к холодильнику. И ела, прислонившись к дверце холодильника, даже не сев за стол и запуская пальцы в контейнеры, которые Луиза готовила Жаку на обед. Однажды она покрасила волосы в красный цвет. Потом проколола нос. Потом стала исчезать на все выходные. А в один прекрасный день просто не вернулась. Больше ничто не удерживало ее в доме в Бобиньи. Как и в лицее, который, как оказалось, она давно бросила.

Разумеется, Луиза заявила о ее исчезновении. «В этом возрасте побег из дома – дело обычное. Подождите немного, она вернется». Вот и все, что ей сказали. Она не искала дочь. Позже она узнала от соседей, что Стефани где-то на юге Франции, с любовником. Что она все время переезжает с места на место. Соседей изумляло, что Луиза не пытается выведать подробности, не задает никаких вопросов, не просит их по сто раз повторять те крохи сведений, которыми они располагали.

Стефани исчезла окончательно. Всю жизнь она ощущала себя лишней. Она дико раздражала отца, ее звонкий смех будил малышей, за которыми смотрела мать. Она привыкла вжиматься своей большой задницей в стену узенького коридора и отворачивать лицо с тяжелыми чертами, пропуская идущих навстречу. Она всегда боялась кому-то помешать и получить тычок в спину, боялась сесть на чужое место. Она не умела складно говорить. Когда она смеялась, окружающие косились на нее, воспринимая ее смех, даже самый невинный, как оскорбление. Мало-помалу она овладела искусством оставаться невидимкой, и неудивительно, что однажды она без всякого скандала, без предупреждения, словно исполняя предначертанное судьбой, взяла и исчезла.

В понедельник утром Луиза поднялась задолго до рассвета. Она направилась к подземке, сделала пересадку на станции «Обер», подождала поезда, вышла на рю Лафайет и свернула на рю Отвиль. Как настоящий солдат, Луиза шагала вперед, не думая об усталости. Или как животное. Как собака, которой злые дети перебили лапы.

* * *

Сентябрь выдался теплый и ясный. В среду, забрав Милу из сада, Луиза повела детей в парк, полюбоваться аквариумными рыбками, хотя они просились домой. В Булонском лесу они взяли напрокат лодку, и Луиза объяснила Миле, что плавающие на поверхности озера водоросли – на самом деле волосы злой колдуньи, которую утопили и которая мечтает отомстить обидчикам. Даже в конце месяца по-прежнему стояла такая теплынь, что Луиза решила свозить детей в парк аттракционов.

У входа в метро пожилой магрибинец предложил ей помочь спуститься по ступенькам. Она поблагодарила, но отказалась, и покрепче ухватилась за ручки коляски, в которой сидел Адам. Старик не отставал. Он спросил, сколько детям лет. Она хотела сказать, что это не ее дети, но он уже наклонился к ним: «Какие хорошенькие!»

Дети обожали ездить в метро. Стоило Луизе чуть отвернуться, они пускались бегом по платформе, влетали, путаясь в ногах выходящих пассажиров, в вагон, чтобы успеть занять места у окна, и сидели высунув язык и тараща глаза. Отдышавшись, они вскакивали на ноги; Мила хваталась за поручень и изображала, что она машинист и ведет поезд; Адам за ней повторял.

В парке Луиза носилась вместе с детьми. Они хохотали; она баловала их, покупая мороженое и воздушные шарики. Они валялись на ковре из опавших листьев, ярко-желтых и багряных, и она их фотографировала. Мила интересовалась, почему на одних деревьях листва желтеет и золотится, а на других – с виду таких же, растущих рядом или через тропинку, – как будто гниет и из зеленой сразу становится грязно-бурой. Луиза не знала, что ей ответить. «Спросим у мамы, ладно?» – предложила она.

На аттракционах они визжали от страха и восторга. У Луизы кружилась голова; Адам сидел у нее на коленях, и она крепко прижимала его к себе, когда поезд на полной скорости въезжал в туннель или спускался с горки. Один шарик вырвался у них из рук и улетел в небо. «Смотрите, смотрите! Микки превратился в ракету!»

* * *

Они уселись на травку перекусить. Мила смеялась над Луизой, которая боялась разгуливающих в паре метров от них павлинов. Луиза взяла с собой старое шерстяное одеяло. Мириам свернула его и засунула под кровать, а няня нашла и выстирала. Там же, на травке, они и заснули, все трое. Когда Луиза проснулась, Адам спал у нее под боком. Она озябла – дети во сне стянули с нее одеяло. Она огляделась, но Милы не увидела. Луиза позвала ее, потом еще раз, погромче. Она уже не кричала, а вопила. На нее начали оборачиваться. «Что случилось, мадам? Вам нужна помощь?» Она не отвечала и только кричала: «Мила! Мила!» Взяв Адама на руки, она побежала вперед. Обежала все аттракционы, заглянула в тир. Слезы застили ей глаза, она неслась не разбирая дороги, одержимая желанием растолкать в стороны посетителей парка, которые вышагивали, крепко держа за руку своих детей. Они вернулись к игрушечной ферме. У Луизы так тряслись губы, что она больше не могла звать Милу. Голова раскалывалась от боли, колени подгибались. Она поняла, что сейчас просто рухнет на землю, не в состоянии пошевелить ни рукой ни ногой, онемев от ужаса.