Восьмой круг. Златовласка. Лед - Эд Макбейн

— Послушай, Мюррей, — сказал Штраус, — тогда не лучше было бы что-то сделать с этими досье? Может, избавиться от них?

— Даже если бы мы хотели этого, слишком поздно. Лоскальцо уже все о них знает. К тому же нам это не нужно. Все, что мы найдем, отправим к Харлингену и Ландину.

— Ладно, ты меня убедил, — сказал Бруно. — Тогда чего ради мне следить за Миллером и Шрейдом? Если это дело сфабриковано, почему бы кому-то другому не попотеть над ним?

— Существует небольшая вероятность, что кто-то из них якшается с известными преступниками или совершает еще какую-то глупость. Если уличим их в чем-то подобном, это будет на руку Харлингену, и мы заработаем свои деньги. В общем, поработай над этим делом пару дней, там посмотрим.

— Ладно, Мюррей, только не заставляй меня разрываться. Когда я их найду, то буду один на двоих. Мне нужен помощник.

— Ты его получишь.

— Кто это будет?

— Я, — ответил Мюррей. — Можешь на меня положиться.

Едва произнеся эти слова, он понял, что сказанное было для него такой же неожиданностью, как и для Бруно. Он не мог понять, почему сказал это, не мог понять, откуда знал, что должен через это пройти. Его место — этот кабинет, его место — «Сент-Стивен», а бродить по холодным, сырым зимним улицам должны те, кому он за это платит. Для него хождение по ним в связи с этим делом не имело смысла. Где тут, как сказал бы Фрэнк Конми, польза? Где удовольствие? А если нет ни пользы, ни удовольствия, что заставляет за него браться?

Этот вопрос, мучительный, остающийся без ответа, не давал ему спать в ту ночь. Он ворочался в постели, одеяло было слишком тяжелым, подушка слишком горячей, слишком мягкой, слишком комковатой. В конце концов он сел, распрямился, включил прикроватный свет и взглянул на часы. Половина четвертого. Он поднял телефонную трубку, держал ее, пока не придумал, что сказать, и набрал номер.

Ответивший голос был нечетким, вялым со сна. «Ал-ло?» — произнес он, и звук перешел в нечто среднее между зевком и вздохом.

— Диди, — сказал Керк, — мир ждет рассвета. Может, и ты ждешь его?

— Как будто бы да. Мюррей, ты хорошо себя чувствуешь? Голос твой звучит очень странно. Ты пьян?

— Нет, — ответил он, — но у меня есть мысль. Извини, Диди, что потревожил. Позвоню как-нибудь в другой раз на этой неделе.

— В любое время, дорогуша. Когда угодно.

Услышав в трубке щелчок, он положил ее. Закурил сигарету, потом лег на спину и стал разглядывать тени на потолке.

«Дуй, дуй, зимний ветер», — подумал он. Диди была замечательной молодой женщиной. Когда он работал по ее бракоразводному процессу, она была миссис Альфред Дональдсон из Амарилло, штат Техас, муж ее с радостными возгласами открыл для себя злачные места Нью-Йорка. Тогда она была худощавой, загорелой, волосы ее лежали волнами в непоколебимой шестимесячной завивке, чересчур крупные зубы блестели в вечно оптимистичной, неуверенной улыбке. Теперь она гладко округлилась, кожа приобрела цвет слоновой кости, волосы представляли собой блестящий золотой шлем, зубы были безупречными, легкая улыбка всепонимающей.

Замечательная женщина. Она повела его как-то вечером в один вест-сайдский салун, где шальной валлийский бард собрал своих поклонников. Объяснила, что безумно влюблена в этого барда, который сочетал сумасбродный лекционный тур по Америке с неподдельным старанием допиться до смерти, и она поставила себе целью жизни спасти его от самого себя.

Это был совершенно безумный вечер. Бард оглушительно ревел фантастические непристойности, лапал Диди, пока в возникшей борцовской схватке не появился торжествующе с ее лифчиком, а потом напился вдрызг. Другая женщина могла бы уйти, не дожидаясь последнего раунда, но Диди оставалась до самого конца, наблюдая блестящими глазами, как его выносили мертвецки пьяного из салуна.

Мюррей в тот вечер взял у нее сборник стихов этого человека. В «Сент-Стивене» он стал, расхаживая босиком, беспорядочно читать, сначала почувствовал удивление от того, что блеск этих строк сменяется чувственным удовольствием от них, и наконец ощутил гнев против талантливой знаменитости, написавшей эти строки, чтобы стать знаменитостью. И понял, что невозможно отделить работу от человека, когда познакомился с ним.

Бард умер. Диди поплакала и перешла к молодому художнику-акциденталисту[14], но сборник стихов по-прежнему находился где-то в квартире.

Мюррей поднялся с кровати и ходил вдоль книжных полок, пока не нашел его. Раскрыл книгу и ощутил такой приступ отвращения, что едва не отшвырнул ее.

Бутылка коньяка находилась в шкафчике поблизости. И вместо книги он принялся за коньяк.

Харлинген позвонил в пятницу утром, сообщил, что договорился о встрече с Бенни Флойдом.

— Встречаемся в двенадцать часов в аркаде «Мэдисон-Сквер-Гардена», — сказал он извиняющимся тоном. — Конечно, я говорю об этом слишком поздно, но Флойд не испытывал особого желания подвергаться расспросам, и я не хотел давать ему времени передумать.

— Ничего. Сказал он что-нибудь интересное во время вашего разговора?

— Нет. Да, когда я сказал что-то насчет связи с Ландином, чтобы он мог присутствовать при нашей встрече, Флойд разволновался. Должно быть, считает наилучшей политикой не показываться сейчас с ним на публике.

— Винить его за это нельзя, — сказал Мюррей. — Хорошо, увидимся в двенадцать.

До «Мэдисон-Сквер-Гарден» было пятнадцать минут ходьбы. Войдя в аркаду, Мюррей обнаружил, что Харлинген и Флойд уже там, воротники их пальто были подняты для защиты от промозглого воздуха, и они притоптывали на холодном бетонном полу. Флойд оказался одним из нового поколения полицейских, выглядевших слишком юными и бессердечными для того, чтобы носить значок. Это был долговязый, тощий парень со светлыми глазами, с манерой то и дело резко выдвигать вперед челюсть, словно вытягивая из-под воротника слишком большое адамово яблоко. «Неплохой свидетель, — подумал Мюррей, — раз может, не запинаясь, выдержать перекрестный допрос». Любой присяжный немедленно признал бы в нем деревенского парня с самодельной удочкой, словно сошедшего с обложки семейного журнала.

Харлинген познакомил их, и все трое вышли на улицу.

— Буду откровенен с тобой, — сказал Мюррей Флойду. — Шрейд был задержан полгода назад, поэтому, естественно, всего ты помнить не можешь. Это означает, что Лоскальцо может доставить тебе несколько неприятных минут, когда будешь давать показания. Всякий раз, когда вынужден будешь сказать: «Я не помню», — он многозначительно поглядит на присяжных, давая понять, какой ты лжец. Но, черт возьми, я не говорю тебе ничего нового. Ты, должно быть, уже давал показания.