Энглби - Себастьян Фолкс

Я пытался вспоминать отца моложе — и здоровее. Ведь должно было остаться хоть что-то: вот мы с ним на пляже, или играем в парке в футбол, или я сижу у него на плечах, или помогаю наряжать елку. Но ничего не вспоминалось. Всплыло только вот это: ближе к вечеру в пятницу я жду папу у служебного входа бумажной фабрики, и он выходит, держа в руке серый конверт.

— Вот и все, — говорит он. — Еще неделя долой. Уж ты постарайся, Майк, тоже сюда не угодить.

Я смотрел на лежащего отца. Он вдруг кашлянул, изо рта выкатилась капля коричневой, неживой уже крови, и стекла сбоку вдоль подбородка. Через несколько секунд он перестал дышать. Я подумал, что очень-очень постараюсь и сюда тоже не угодить.

В каком-то смысле смерть отца меня сформировала — а именно в образовательном. На похоронах викарий крепко обнял меня за плечи и заглянул в глаза:

— Вероятно, тебе одиноко, но ты не один.

Я ждал, что он заведет про Господа, который меня любит.

— Не ты первый, другие тоже прошли через это испытание. И я стоял там, где сегодня стоишь ты. Ты тоже выдержишь, хотя это страшный удар.

Я вырвался, потому что не желал это слушать. Как раз сейчас мне хотелось побыть одному. Зачем мне чья-то еще скорбь? Мне хватало и своей. Зачем мне горе во множественном числе, когда оно и в единственном невыносимо? Теперь мне главное — как-то его перетерпеть, приладиться к нему, переварить, как удав постепенно переваривает несоразмерную с ним жертву.

Поскольку всех скорбящих, пожелавших почтить отца, наш дом вместить не мог, викарий пригласил их в пасторат. Были люди с фабрики. Мастер-технолог, начальник цеха, двое папиных товарищей, мои тети и дяди, соседи — тридцать с лишним человек. Домработница викария сделала сэндвичи с рыбным паштетом и спредом, еще был чай и кекс с изюмом. И херес для желающих.

Викарий и за столом мне покоя не давал.

— Насколько я понял, ты учишься в средней школе, — сказал он.

Гости уже перестали скорбеть и перешли к обычной житейской болтовне, словно ничего особенного не произошло. А я все думал о сырых комьях земли, которыми закидали гроб, и о том, за какой срок отец разложится. Может, туда добавляют какие-то химикаты, чтобы ускорить процесс, как в компостную кучу? Он хоть одетый там, в холодной могиле?

— Ты не думал насчет Чатфилда?

— А это что?

— Морское училище. Насколько я понял из прощальных речей, твой папа во время войны служил в военном флоте. Тебя могли бы принять в Чатфилд, ты имеешь право претендовать. Я там у них приглашенный капеллан, так что знаю. Имей это в виду, особенно если ты не очень привык к новой школе. Я поговорю с твоей мамой.

Школа меня вполне устраивала, тем не менее в марте я, сидя в незнакомом, чужом классе, написал несколько экзаменационных работ под присмотром мисс Пенроуз, учительницы рисования. Работы были для Чатфилда, морского училища в статусе закрытой средней школы, находившегося всего в часе езды от дома. Когда-то училище было учреждено несколькими крупными военно-морскими чинами для детей погибших моряков, но спустя годы стало принимать и «простых» мальчишек. Впрочем, не таких уж и простых, догадывался я: было весьма желательно, чтобы за будущего ученика могли хорошо платить.

Мы платить не могли. Но высшая награда в конкурсе — имени Ромни — покрывала почти все расходы. По латыни, которой я в жизни не учил, меня вечерами добровольно натаскивал мистер Бригз из средней школы. С грамматическим анализом пришлось повозиться, зато перевод с листа попался простой (стихотворение Катулла и прозаический кусок, сюжет которого я знал). Остальное было совсем просто. Меня вызвали на собеседование к директору. Мы решили, что это добрый знак.

Получалось, отец умер очень вовремя. И вот в школу пришло письмо, и к нам домой тоже, где сообщалось, что я победил, что мне теперь все оплатят, что заниматься я начну в сентябре, когда достигну тринадцати с половиной лет. В письме выражалась искренняя надежда, что я займу предлагаемое место, поскольку остальные конкурсанты придурки.

Нет, там было написано не так. Но за всей велеречивостью, дающей понять, какое это старинное, достопочтенное и серьезное заведение и как сказочно мне повезло, — на меня вдруг повеяло отчаянием.

Я не мог понять почему.

ОТ СТАНЦИИ Я ДОШЕЛ ДО ВОРОТ, от которых начиналась гудроновая подъездная дорога длиной в полмили, окаймленная мокрыми хвойными деревьями. Наконец я добрался до главного здания и спросил у человека в будке, куда мне идти дальше.

— А какое тебе здание?

— Коллингем.

— Новичок, что ли?

— Да.

— Видишь дверь в том углу двора? Там директор проводит чаепитие для новичков. Опоздал ты, парень.

Я пошел, куда он показал, постучался. Дверь открыл седовласый человек в черной мантии.

— Вы, наверное, Энглби. Познакомьтесь с остальными.

За низеньким столом сидели, сгорбившись над чашками с блюдцами, трое парней в твидовых пиджаках и фланелевых брюках. Из письма я уже знал фамилию директора, Тэлбот. Один парень был светловолосый, в очках — Фрэнсис, второй, с темными волосами — Маккейн, третий, черноглазый — Бэтли.

Мистер Тэлбот рассказал, что я потерял отца и выиграл конкурс Ромни; все трое посмотрели на меня с ужасом. Бэтли был из Йоркшира, у них на ферме нет электричества и водопровода. Мистер Тэлбот рассказывал об этом с явным удовольствием, хотя я не понимал, что тут хорошего. Даже у нас на Трафальгар-террас были и водопровод, и электричество. В домишке Каллаханов они и то были. На вступительных экзаменах Бэтли набрал сорок четыре балла из ста, при том что тридцать начислялось уже за то, что ты явился на экзамен и написал свою фамилию в экзаменационном листке. Но это мистера Тэлбота не слишком огорчало, скорее наоборот. Бэтли, видимо, считался подходящим для училища по каким-то другим критериям. (Двое остальных парней, Маккейн и Фрэнсис, оказались ничем не примечательными.)

Мы вышли на площадку, Тэлбот повел нас по каменной лестнице с металлическими балясинами на второй этаж и распахнул облезлые двойные двери. Это и был Коллингем, мое новое пристанище.

Он представлял собой широкий коридор с дверями спален по обе стороны и висячими светильниками с металлическим абажуром. На облупившихся стенах еще сохранилась зеленая краска. Мы прошли мимо двадцати пяти, наверное, дверей, до самого конца коридора, и над каждой дверью блестела металлическая полоска с фамилией. Свою я увидел над последней. Внутри была железная кровать, стол, простой стул с жесткой спинкой, небольшой комод. Окно выходило на плоскую крышу, за которой высились двускатные крыши, а еще дальше — часовая башня. Перегородка между моей и соседней комнаткой была деревянная, но стена напротив нее, торцевая — из голого кирпича.

— Старшие курсанты придут с вами знакомиться и доходчиво объяснят, какие тут у нас порядки, — сказал мистер Тэлбот. — Чай в шесть в Трафтонсе. Вопросы есть?