Энглби - Себастьян Фолкс

— У меня, сэр, — сказал я. — Не подскажете, где мой багаж? Одежда и другие вещи.

— Разве тебя не родственники привезли? Впрочем, едва ли, у вас ведь нет машины? Если багаж прибыл на поезде, его со станции доставили на проходную. Тебе лучше пойти его забрать. И смотри не опоздай на чай.

— А привратник не мог бы…

— Он привратник, и не надо превратно толковать его обязанности, ха-ха-ха.

Фрэнсис и Маккейн нервно захихикали, вторя мистеру Тэлботу. Бэтли был смущен и озадачен.

Я проволок свой чемодан по дворику, потом стал втаскивать по лестнице на второй этаж; взбегавшие и выбегавшие мальчишки орали на меня, поскольку я мешал им. Уже внутри мальчишка постарше, может даже староста, велел поднять чемодан, чтобы не поцарапать деревянный пол.

— Тяжелый очень, — сказал я.

— Тогда открой прямо здесь, вытащи часть шмоток и отнеси в руках, вот чемодан и станет легче, — он говорил так, будто перед ним полный кретин.

Набрав полную охапку застиранных рубашек, носков и фуфаек (все это мама купила в школьной комиссионке), я поплелся по коридору; тут же нашлись желающие повеселиться: выхватить что-нибудь из охапки и закинуть на перегородку между спальнями.

«Дедом» у меня был Риджвей, низкорослый и какой-то дерганый парень.

— Как только услышишь: «Дух!» — бегом к своему дедушке, со всех ног. Ты на него работаешь. И еще ты должен за две недели кучу всего вызубрить назубок. Знать поименно всех учителей, все подразделения, всех капитанов по рангам, все пункты устава, что где находится. Изучай. — Он положил на стол брошюрку с перечнем правил, годовой календарь и «телефоны служб и подразделений».

— Где находится «Трафтонс»? — спросил я.

— По Портовой дорожке, за Гренвиллом.

— Что-то еще?

— Еще это: не высовываться, не болтать, не возникать.

— Не возникать?

— Ну да, не лезть на рожон. Надо потише. И не попадаться на глаза.

— Спасибо, Риджвей.

За исключением недели на море, в Бексхилле, я всегда спал дома, и теперь думал, как с этим будет. Я не знал, где тут можно почистить зубы, когда положено выключать свет. Поэтому зубы чистил прямо в комнате, выплевывая воду изо рта в окно, и свет погасил очень рано, вспомнив про Бэтли: сообразит ли он, что этот металлический рычажок на стене — выключатель?

Первые дни я почти не помню. Наверное, я ждал, что кто-то объяснит, что тут происходит, какова цель, но потом сообразил, что ничего не объяснять и есть здешний принцип. Спросить — значит проявить слабость. Кто сообразительный, тот помалкивает. Он сам знает, как быть. Откуда? Интуитивно? С помощью Таро? магии? Нет, ни в коем случае. Будь в команде, не суетись, и узнаешь.

«Не возникать». Впечатление произвела не столько эта фраза, сколько затравленный взгляд Риджвея, когда он ее произносил.

Как лауреата конкурса Ромни меня отправили в класс на год-два старше. За такую дерзость одноклассники со мной не разговаривали. Ни разу — до окончания училища.

Учителя выглядели практически одинаково. Черные мантии поверх твидовых пиджаков, мешковатые серые брюки, бежевые ботинки на шнурках и с широким рантом. Подошвы были как шины, и наставники плавным ходом перемещались по нашим дворикам и галереям. У всех были седые короткие бобрики и короткие клички. Рид — Жердь, Бенсон — Жбан, Лайнем — Бочка, Максвелл — Бинго. Различить их было трудно, как и испытывать к ним хоть какие-то чувства. Впрочем, равнодушие было взаимным.

Вспомнилась любимая фраза Жерди Рида: «Первым же автобусом в Пруэтт». Я долго ломал голову: что, черт возьми, он имеет в виду? Потом мне как-то объяснили, что «Парк-Пруэтт» — это известный сумасшедший дом под Бейсингстоком. Сказанешь что-нибудь не то на географии, жди предсказуемый совет: «Первым же автобусом в Пруэтт. Отходит в два часа».

Возвращаясь однажды после уроков в свой закуток (на третий, кажется, день моего появления в училище), я увидел ближе к концу коридора парня лет семнадцати, он стоял, засунув большие пальцы под ремень, и смотрел, как я иду. Когда я подошел ближе, он злобно ухмыльнулся, сверля меня взглядом. Спрятаться у кого-нибудь в комнате я не мог, ведь знакомых у меня еще не было. Как только я с ним поравнялся, он шагнул вбок, загораживая дорогу. Я попытался его обойти, но он не пускал. Я взглянул на него, пытаясь понять, что этому парню нужно. Он был выше на два фута и, как многие в Чатфилде (это я уже успел заметить), с прыщавой физиономией и лоснящимися волосами. Вернее, волос я толком не видел — вместо них на голове блестела пинта бриолина, тщательно разделенная на пробор. Цвет кожи тоже был специфический: будто парня шарахнули по башке пакетом с малиновым йогуртом, и он растекся по всему лицу. Наконец он позволил мне пройти, но дал пинка, прямо по копчику. Мне потом сказали, что это Бейнс, Дж. Т.

У него было два дружка, Уингейт и Худ. Они «пригляделись» и пришли к выводу, что я «задавака», а так дело не пойдет.

Когда я в тот день пришел с футбола, постельное белье было мокрым хоть выжимай, а все вещи раскиданы по комнате. В ту ночь я спал на матрасе, но на следующий день залили и его, пришлось лечь прямо на металлическую сетку.

В главном коридоре Коллингема стоял стол, на который дважды в день выкладывали хлеб и маргарин, приносили их в пластмассовых ведерках для мусора. Маргарин из оптовых поставок, на обертке стоял штамп «не для розничной торговли». Часто маргарин этот размазывали по стенке или по полу, где уже имелись следы от мармайта и липкого кукурузного сиропа. В ведерко еще клали бумажный пакет с белыми кристалликами, по идее, если смешать щепотку с водой, получится газировка. Никто этого не делал, по крайней мере, при мне. Помимо прочего, я должен был следить за чистотой стола, в том числе подтирать пролитое молоко. Выданной мне тряпкой можно было только размазывать его по столу, одновременно сдерживая подкатывающую тошноту от ее вони.

За моим бессмысленным усердием наблюдал «староста» Марлоу, долговязый и очень бледный парень — казалось, кровь не доходит до его лица из-за слишком тесного накрахмаленного воротничка. Марлоу заставлял меня тереть стол опять и опять, явно не из любви к чистоте, а ради чего-то для меня непостижимого. Уставившись в пол, Марлоу опять и опять произносил «еще раз».

Наконец мне было велено отправляться к старшине корпуса — угрюмому молодому человеку по фамилии Кейз, с серым лицом — лицом человека, который за пять лет съел столько хлеба с маргарином, что постиг дух Чатфилда. Кейз сказал, что моя «позиция» ошибочна, и поэтому ему придется отлупить меня тростью. Я и не знал, что у меня есть какая-то «позиция». Взамен порки предлагалось до десяти следующего вечера трижды переписать весь текст устава, набранного петитом через одинарный интервал. Роста Кейз был ниже среднего (в регби его ставили полузащитником), но явно сильный и неуравновешенный, с мертвенно-пустыми глазами. Я выбрал устав. Значит, всю ночь писать с фонариком под одеялом и полдня — на уроках под партой. Наказание включало риск, что учитель заметит, — тогда порка обеспечена уже точно. Когда я протянул Кейзу толстенную пачку чуть загибавшихся по краям листков, удовольствия он не выказал; похоже, он был раздосадован и отослал меня прочь, предупредив, что в другой раз порка будет без вариантов.