Никто, кроме президента - Лев Гурский

Сердюк был верен себе: лучше перебдеть. Меня же среди многолюдья всегда тревожила не столько молодежь, сколько кадры постарше – мужчины и женщины с кривыми лицами сутяг. Гораздо чаще, чем в Африке, они попадались в странах бывшего Союза. Вот этих психов я боялся по-настоящему. У каждого таились за пазухой густо исписанные листы с петициями, челобитными или кляузами, и эти тяжкие каракули они норовили всучить мне из рук в руки. Как будто ООН и Базиль Козицкий могли вернуть им квартиру, жену, детей, работу, рассудок…

Зал был заполнен до отказа. Люстры наяривали, как цирковые прожектора. По проходам двигались телеоператоры с камерами на плечах, напоминающие торговцев колой и сахарной ватой. Сам я чувствовал себя ученым слоном, на которого явились посмотреть из вежливости, зная, что особых чудес он не сотворит: пошевелит ушами, тряханет башкой под музыку, разок протрубит – ну и молодец, похлопаем. В президиуме баба Женя села поближе, чтобы руководить овациями, когда и.о. слона Basil Kosizky закруглится.

Я не подкачал. Вместо пяти минут уложился в три, по ходу зверски выкинув всю середину дежурно-позорной речи. Плевать.

После меня трибуной овладел сероглазый кудрявчик с родимым пятном во всю щеку, похожим на след детского ботинка, – тот самый буйный Труханов. Говорил он горячо, но до того невнятно, что почти сразу я потерял нить и лишь выхватывал отдельные фразы: «…от Перми до Тавриды ди фюнфте колонне марширт… сознание наступательное первично, бытие оборонное вторично… немец думал, что война, сделал пушку… корень империи горек, оплот ее сладок… лед-лед-лед не знает компромиссов…» Вскоре я понял, что проваливаюсь в дрему. Мерещилось мне, как из Шангри-Ла, сердца Гималаев, летит в осиное гнездо мирового терроризма противоракета из чистого Мирового Льда. Долго летит. До-о-о-олго. Не долетит, так согреется…

Еще мгновение, и я бы постыдно клюнул носом, уронив голову – и авторитет ООН – в блюдо с фруктами. Чтобы не дать себе заснуть, я переключил внимание на соседей по президиуму. И сразу уловил, что полная детективщица и равновеликий ей по объему исторический романист перебраниваются тихим шепотом, а маленькая баба Женя пытается погасить склоку. Я раньше считал, что толстые люди дружелюбны к себе подобным. Когда штаны – полная чаша, чего друг с другом делить? Но этим нашлось. «Вы с вашими книжками – абсолютное зло!» – шипел романист. «Нет, вы со своими!» – «Я с вами на одном поле не сяду!» – «Да я первая не сяду!» – «Господа, господа, умоляю вас, заткнитесь оба!..»

Отдохнуть взором мне удалось лишь на соседе справа, драматурге с модной небритостью на продолговатых щеках. Вот уж кто не боялся спать в президиуме! И, вероятно, сны его были слаще яви, поскольку в те редкие секунды, когда драматург открывал глаза, он разом мрачнел и принимался беспокойно озираться по сторонам с видом Святого Антония, не понимающего, как его вообще сюда занесло и что за неприятные адские рожи его окружают. Впрочем, обнюхав манжету своей белой рубашки, он быстро успокаивался и вновь закукливался от кошмаров реальности в уютный кокон дремы.

Я подумал, что сосед справа так счастливо и продрыхнет весь официоз, но ошибся. В сценарий бабы Жени вкрался вирус.

Минуте на двадцатой трухановские камлания прервались визгом: с пятого, кажется, ряда вопил один из юношей, отмеченных Сердюком.

– Тебе чего, отрок? – спросил недовольный оратор, делая паузу и снисходя с Гималаев на московскую землю.

– Россия! Нация! ГУЛАГ! – истошно заголосил отрок.

– Ну в общем, почти правильно, – с некоторым сомнением одобрил его Труханов. – Только орешь зачем? Если уваровскую триаду воссоздать на новом этапе…

– Россия! Нация! ГУЛАГ! Россия! Нация! ГУЛАГ! – В том же ряду выросли фигуры двух других парней.

Никто в зале толком еще ничего не понял, а Сердюк уже возник из боковой двери и теперь огромными прыжками мчался к президиуму, выкрикивая на ходу: «Василь Палыч! На пол! Все – на пол!»

Меня охватило оцепенение. Это бывает со всяким в душном ночном кошмаре: прямо на тебя несется грузовик, или оскаленный тигр, или огромный черный волк, а ты намертво приклеен к земле, не можешь не только шевельнуться, но и прикрыть глаза… Сейчас я с таким же отстраненным любопытством наблюдал, как к вопящим парням присоединяется их командирша, та самая девушка в розовой кофте, и быстро раздает им из сумки какие-то белые и красные снаряды.

Залп! Красно-белые молнии влетели в президиум.

Писатель Труханов удивленно потрогал голову, на которой образовался яркий яичный потек.

По толстым романисту и детективщице промазать с пятого ряда было трудно. Одинаковые блямбы помирили парадные костюмы спорщиков.

– Моя любимая рубашка! – простонал драматург, с ужасом разглядывая огромное желтое пятно у себя на плече. – Я ее только три дня назад постирал!

Мне самому достался бы помидор в лицо, кабы не отважная баба Женя, заслонившая честь ООН блюдом из-под фруктов. Сама она при этом была задета другим помидорным снарядом.

Охранники от президентской СБ показали себя редкостными недоумками. Возможно, им хватило бы сноровки нейтрализовать настоящих террористов, но перед яично-помидорными они были бессильны. Мордовороты и их железный начальник не нашли ничего лучшего, чем судорожно метаться вдоль прохода, махать пистолетами, бессмысленно вопя: «Стоять на месте!»

А те и стояли на месте – самая удобная поза для броска.

Хулиганская четверка, в отличие от охраны, прекрасно все продумала: места они выбрали в центре ряда, куда добраться можно было только по головам зрителей. Стрельба в человеческой каше стала бы безумием, к тому же никакая инструкция, полагаю, не прописывала отвечать на помидоры с яйцами пулями из боевого оружия – а что-то иное секьюрити СБ не удосужились захватить.

Метателям хватило бы времени еще на несколько прицельных залпов.

Если бы не Сердюк.

Он влетел в президиум секунды за две до повторного обстрела и успел сгрести на пол всех, кто сидел за столом. Даже пригнуть под защиту трибуны оскорбленного судьбой Труханова.

– Целы, Василь Палыч? – отрывисто спросил он меня. – Вижу, порядок. Не высовывайтесь, пока я с ними не разберусь.

От одного звука его голоса ко мне вернулась способность шевелить руками и ногами. Это могло означать одно: опасность позади, и запрет не высовываться я могу слегка нарушить. Очень мне хотелось посмотреть, как Сердюк будет разбираться.

И я выглянул. И не прогадал. Это надо было видеть.

Принято восхищаться теннисистами-профи, которые в прыжке отбивают ракетками сложные мячи противника. Но тогда Сердюк, вскочивший на стол, достоин восхищения в квадрате. В кубе. Потому что у него не было никакой ракетки. У него была свободная правая рука и блюдо из-под фруктов – в левой.

Он не просто принял на себя второй залп метателей. Он каким-то чудом смог поймать прилетевшие снаряды неповрежденными – чтобы затем отправить их вспять. Как бумеранги.