Луначарский - Юрий Борев

Я дал слово Горькому приехать. Этого достаточно для того, чтобы совершить поездку, даже если она нецелесообразна…»

Солнечным апрельским днем 1908 года из спального вагона поезда, прибывшего в Неаполь из Швейцарии, энергично вышел коренастый мужчина лет сорока. На его голове глубоко сидел котелок, одет он был не по сезону в зимний серый костюм. Несмотря на обычную вокзальную сутолоку, мужчина разглядел высокую сутуловатую фигуру встречающего его человека, который быстро двинулся ему навстречу. Они дружески обнялись. И, по-волжски окая и покашливая от смущения, высокий человек сказал:

— Володимир Ильич! Очень рад вашему приезду.

Ленин же ответил:

— Алексей Максимович, на Лондонском съезде я дал слово приехать к вам. Видите: выполняю обещание. Устал от работы. Пишу книгу. Еле оторвался.

— Я надеюсь, что на Капри вы хорошо отдохнете, восстановите силы, а заодно и отношения с некоторыми вашими товарищами.

Ленин нахмурился, но промолчал, видимо, не желая омрачать первые минуты встречи спорами и возражениями.

До Капри они доплыли на маленьком пароходике. Воздух был прозрачен, мягок, напоен солнцем, свежестью моря и горечью полыни, смешанной с терпкой сладостью мяты. С пароходика пересели в экипаж, и Ленин сам заговорил о том, что составляло одну из главных забот Горького:

— Вы, Алексей Максимович, надеетесь… да, да, я чувствую это… надеетесь примирить меня с махистами… Я уже в письмах предупреждал вас: это невозможно. И вы, пожалуйста, не старайтесь. Никаких попыток, пожалуйста!

— Вы не совсем правы, Владимир Ильич, я не собираюсь вмешиваться в ваши философские распри. Да и непонятны мне они. Я, признаться, с юности заражен недоверием к философии. По-моему, всякая философия — это уродливая женщина, которая столь ловко одевается, что ее можно принять за красавицу.

Ленин засмеялся:

— Это — юмористика, а не определение философии.

— Владимир Ильич, я не намерен мирить ваши философские расхождения, но… ваши человеческие отношения должны быть восстановлены…

Ленин сделал протестующий жест, но не стал перебивать собеседника, а тот басовито продолжал:

— …Богданов, Луначарский, Базаров — крупные и всесторонне образованные люди. В партии я не встречал равных им.

— Допустим, — согласился Ленин. — Но что же отсюда следует?

— Они люди одной с вами цели, и это должно снять философские противоречия между вами.

— Ах, значит, моим предупреждениям вы все-таки не вняли? Вы все еще надеетесь нас примирить? Это зря. Гоните эту надежду прочь и как можно дальше! Дружески советую вам: гоните!

Горький понял, что мировоззренческие распри зашли далеко и захватили и систему личных отношений и что Ленин настроен непримиримо. Писатель обескураженно покашлял и замолчал.

Хозяин и гость, больше не проронив ни слова, сошли с экипажа, поднялись по каменной лестнице к маленькому кафе, обогнули его и подошли к вилле Блезус. Отворив стеклянную дверь, Ленин оказался в холле. Здесь были оставлены вещи, и в тот же момент появилась нарядно одетая женщина — актриса Московского Художественного театра Мария Федоровна Андреева, жена Горького. Приветливо поздоровавшись, она повела гостя по коридору, затем через анфиладу комнат и вывела на залитую солнцем террасу, с которой открывался великолепный вид на залив. Вслед за Лениным и Марией Федоровной на террасу вышел Горький.

Ленин сказал:

— Вы, Алексей Максимович, не философ, вы — художник. Художник же может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии. Он извлекает материал для творчества как из своего жизненного опыта, так и из любой философии.

— Из любой? — радостно ужаснулся Горький.

— Сформулируем осторожней: история художественной культуры показывает, что художники всегда опирались на любую не противоречащую гуманизму философию. Политики же более непосредственно зависят от философских ориентаций. Поэтому Богданов и Луначарский, Базаров и Юшкевич, махисты и богостроители обречены на философский и политический крах, и их…

— Владимир Ильич, — вмешалась в разговор Мария Федоровна, — право же, это море, эти горы, эти деревья, это небо заслуживают не меньшего внимания, чем философия. Я хотела бы, чтобы вы у нас отдохнули. Отключитесь, пожалуйста, от дел и споров, обретите покой…

— Вы очень любезны, Мария Федоровна. Я уже оценил прелесть этого пейзажа и должен заметить, что вы выглядите на его фоне совершенно великолепно…

В это время на террасу вышли Богданов и Луначарский. Луначарский, здороваясь, радостно и порывисто протянул руку, Богданов сдержанно-выжидательно кивнул, внутренне приготовившись подать Ленину руку, если тот пожмет руку Луначарскому. Ленин ответил Луначарскому сухим рукопожатием, а Богданову — кивком головы. Совершая эти необходимые действия и подчеркнуто сухо приветствуя людей, в которых он разочаровался, Ленин продолжал говорить с Горьким, совершенно не стесняясь вошедших:

— Между философским фундаментом и художественным творчеством ряд опосредствующих звеньев, в числе которых: жизненный опыт, мироотношение, художественная традиция, миросозерцание. Они могут внести коррекцию в ошибочные философские позиции. Я не считаю, что для художника безразлично, на какую философию он опирается. Однако для художника ошибка в выборе исходной философской позиции не так опасна, как для политика. Ваши же подзащитные совершают мировоззренческие ошибки в политике: они проповедуют соединение научного социализма с религией. Я с Богдановым и Луначарским разошелся по важнейшим философским, коренным мировоззренческим вопросам. Эти разногласия нельзя ни затушевать, ни скрыть, ни примирить.

Веселый, щеголеватый Луначарский в белой рубашке, подпоясанной широким поясом, внимательно следил за Лениным. Душа Луначарского разрывалась между родственной привязанностью к Богданову и глубоким уважением к Ленину, охлаждение со стороны которого он остро чувствовал и горько переживал. Луначарский оказался в трудном положении: теоретическими своими воззрениями он был близок к Богданову, человеческие симпатии делил почти поровну между Богдановым и Лениным, а в политических и внутрипартийных делах для него авторитет Ленина был незыблем.

Горький, чтобы разрядить обстановку, стал рассказывать забавную историю, приключившуюся с ним недавно:

— Посетил я маленький итальянский городок, где шла моя пьеса. Пришел в театр. К моему изумлению, в конце спектакля под бурные аплодисменты на сцену вышел человек, очень на меня похожий, и принялся раскланиваться. Когда публика стала расходиться, я подошел к моему двойнику и представился. Тот стал умолять не выдавать его. «Я безработный актер, приспособился играть авторов. В этом сезоне трижды сыграл Стринберга, четырежды — Ростана и, вот видите, вас…» Я рассмеялся и пожал двойнику руку.

Ленин, стоя у балюстрады, смотрел вдаль. Перед ним простиралась бухта Марина Пиккола, за синей морской гладью Неаполитанского залива угадывалась голубая волнистая линия гор. Луначарскому показалось, что рассказ Горького разрядил обстановку, а красивый пейзаж внес в душу Ленина умиротворение. Сочтя этот момент наиболее подходящим, Луначарский подошел к Ленину и тихо сказал: