Дерлямбовый путь Аристарха Майозубова - Артем Валентинович Клейменов

высокая девушка лет двадцати пяти, её красивые чёрные локоны падали на оголённые худые плечи, а большие карие глаза светились неподдельным восторгом.

— Мы с вами знакомы? — с непонятной надеждой в голосе, спросил Аристарх.

— Нет, но я ваша поклонница.

— Поклонница? Ничего не понимаю.

— Не скромничайте, ведь вы же поэт Аристарх Майозубов?

— Вроде, да…

— А, я вас понимаю, вы сейчас в состоянии поиска вдохновения или, как вы говорите: вселенского потеряшки.

— Очень может быть, — озадачено ответил поэт, удивившись насколько точно девушка описала его нынешнее состояние. Впрочем, скорее всего, он зацепился за слово потеряшка.

— Значит, я угадала? Вы даже написали по этому поводу несколько строк:

Заблудившись в пространствах

Вселенских чертогов,

Глядя прямо в глаза самого Сатаны,

Постараюсь молчать, в мире из монологов

Только Вечность, Надежда и чувство вины…

— Вероятно, это не лучшие мои стихи, — почему-то застеснялся Майозубов, понимая, что сейчас, больше всего на свете, ему нужен разговор с этой потрясающе привлекательной девушкой.

— Но вы же сами говорили, что не бывает ни лучших ни худших стихов, а есть только путь поэзии.

— Думаю, что так и есть — существует только путь поэзии, по крайней мере для меня точно, — утвердительно кивнул Аристарх и спросил: «А почему вы так и не представились»?

— Меня зовут Эвелина Шиманская…

— Эвелина? Странное имя. Оно настоящее? — непонятно почему вырвалось из уст поэта.

— Да, настоящее…

— Звучит как псевдоним проститутки, — забыв о вежливости и такте, неуместно произнёс Аристарх.

— Но меня так назвали в честь бабушки…

— Твою бабушку звали Эвелина? — смутившись, от осознания собственной бестактности, переспросил поэт.

— Нет, её звали Анна…

— Совсем ничего не понимаю и даже кажется, что схожу с ума…

— Не сходите, так получилось, что моя бабушка реально была валютной проституткой и одновременно работала на КГБ, Эвелина, как вы выразились — её псевдоним. Тут всё нормально, как есть и ничего с этим не поделать, просто история семьи. Маму она родила довольно рано, сразу после школы, а когда той исполнилось одиннадцать лет, неожиданно исчезла и с тех пор мы о ней ничего не слышали. Впрочем, есть и продолжение той истории, — словно бы сдав сложный экзамен, выдохнула Шиманская, неожиданно замолчав.

— Эвелина, пожалуйста, продолжайте свою историю, я сильно заинтригован, — в восхищении глядя на новую знакомую, попросил Аристарх.

— Хорошо. Буквально через день после моего рождения, к маме подошёл неизвестный и сказал, что бабушка жива и немного рассказал о её непростой судьбе. Он не стал говорить, где та сейчас, но попросил моё фото. В общем, поэтому и Эвелина.

— Удивительная история, — сочувственно вздохнул Аристарх и ещё раз с интересом посмотрел на новую знакомую. Ему понравилось, что та не обиделась на непреднамеренное хамство и была удивительно откровенна. Искренняя открытость собеседницы сделала поэта чуть неуверенным, он что-то долго мямлил, но в итоге, собравшись с силами, пригласил девушку в гости, а та, как ни странно, согласилась.

Они неторопливо шли по набережной, привлекая удивлённые взгляды прохожих. Восхитительная Эвелина волшебным образом отвлекла от неожиданных проблем и вопросов, однако вездесущие мелочи, типа диковинной плитки под ногами, новых зданий и чуть футуристичных машин, понемногу возвращали к осознанию резко изменившейся реальности. Непонятного накопилось так много, что получать ответы уже не хотелось, шло вынужденное привыкание, перемешанное с некоторым удивлением и апатией.

— Может быть перейдём на ты? — неожиданно спросил спутницу Аристарх.

— Давай, — улыбнувшись согласилась та.

— Тогда скажи какой сейчас год?

— Две тысячи двадцатый.

— Двадцатый? — чуть слышно переспросил Майозубов, будто бы не расслышал сказанного.

— А число?

— Двадцатое июня, — смеясь ответила девушка. И тут поэту стало по-настоящему страшно. Ещё вчера, в начале двухтысячного, он пил с ушлым Бориской, а сегодня вот это безобразие — практически двадцать лет жизни улетели в тартарары.

Открыв дверь квартиры, Аристарх немного успокоился, ведь, как не крути, а всё-таки, дома. Собственные стены — что-то надёжное, даже несмотря на неузнаваемую из-за ремонта обстановку. С одной стороны, изменилось абсолютно всё, причём дизайн характеризовался лишь одним словом — шикарно. С другой, сердце учащённо застучало от ощущения чего-то до боли знакомого. Впрочем, определять благостный источник успокоения пока не хотелось, так как внимание прагматично переключилось на поиск зеркала. Ведь, если судить по дате, названной Эвелиной, он не видел себя около двадцати лет, то есть, ему сейчас сорок два и, естественно, волновало то, как реально выглядишь.

Майозубов был уверен, что художники изящного слова долго не живут, а сорок два года — запредельный возраст. Сами посудите, Пушкин прожил тридцать семь лет, Есенин тридцать, а Лермонтов только двадцать шесть. И вообще, у великих поэтов лишь два приличных повода для смерти — пуля или эректильная дисфункция. Как говорится, что раньше прилетит.

Майозубов улыбнулся ироничным мыслям и опасливо подошёл к зеркалу. Знаете ли, увидеть себя через двадцать лет — это, как войти в холодную воду. Тут две стратегии, либо сразу нырять, либо попытаться потихоньку привыкать и идти маленькими шажками, Аристарх, конечно, нырнул. Как и следовало ожидать, привычного себя, из нулевых, поэт не увидел. Остальное характеризовалось довольно абстрактной фразой: вполне себе ничего, а больше всего обрадовало, что он по-прежнему стройный, мускулистый и не лысый. Остальное не так сильно подверглось влиянию времени, чтобы к этому не привыкнуть.

— У меня прекрасный кофе, Эвелина, — неожиданно вспомнив о гостье, вежливо произнёс Аристарх. Но ответа не услышал, а когда обернулся к девушке, увидел, что та, раскрыв рот, смотрит перед собой.

— Что-то случилось? — чуть настойчивее, обратился к Эвелине поэт.

— Я знала, что он жив, — ошарашено произнесла гостья.

— Кто жив?

— Он, — заговорщицки прошептала Шиманская и ткнула пальцем перед собой. Аристарх подошёл поближе и посмотрел на кого та показывает. В проёме двери, чуть сгорбившись, стоял Ельцин и, в привычной манере бывшего гаранта, криво улыбался.

— Ты что, его тоже видишь? — поразился поэт.

— В смысле, тоже? — сильно удивилась Эвелина.

— Знаешь, кто-то подбирает на улице собак, кто-то кошек, а ко мне прибилось это мерзкое привидение. Зовут его банально, Бориска — довольно наглое животное, кстати.

— Так он привидение и ненастоящий президент?

— В том-то и дело, настоящего я бы сразу выпер, а этот гад шастает, когда заблагорассудится. Говорю же, привидение он, и очень странно, что ты его видишь…

— Почему странно?

— Я думал, что данное счастье — только моё, личное удовольствие. Такой, понимаешь, небольшой, присущий некоторым великим лирикам, бзик… У поэтов же «крыша» частенько подтекает… Особенно у гениев… Потом Бориска ещё и пьёт, как не в себя…

— Если мы его видим оба, значит, это точно не сумасшествие, — выдала поток логики сильно