Мой Пилигрим - Ксения Татьмянина

— Все разбежались… тва-а-ари…

Скулеж вырвался из моего горла, внезапно сдавленного обидой. И глаза защипало. Ну, какого ляда я начала это вспоминать?!

Поверила в семью… радовалась, что любят… готова была пожертвовать собой ради спасения отца… а оказалось, что все вранье. И нет семьи — я насовсем одна, навсегда. Перед смертью рано или поздно это каждый человек осознает на все сто процентов. Чего обманываться то?

Как там все орали и визжали, оглохнуть можно. Столы опрокинули. Видимо, с одного нож и слетел, ладный такой, — качественный. Для мяса. Рядом целое блюдо жареной баранины перевернулось, я даже не к месту удивилась, подумав про тигра — тебе что, человечина вкуснее? Добыча, а не подача?

Правая рука слушалась. Я потянулась к ножу…

А смысл был? Выживать вот так, чтобы теперь превратиться… я встала посреди улицы, как вкопанная, увидев движение сбоку. Повернулась, поняла, что это полукруглая арка… нет, окно — до самой земли витрина, зеркальная, новенькая. И движение — это мое отражение меня же вспугнуло. Свет что надо, всю видать, любуйся — не хочу! Луна что ли опять вышла, светит прожектором, или рядом фонарь яркий?

Вот, во что я превратилась!

Подошла ближе, уставилась на себя и скривилась, увидев без прикрас и самообмана: перекошенная уродина. Кто придумал, что шрамы украшают? Пол-лица изрыто в глубину и, наоборот, местами выпирает спайками. Красные и белые черви, отвратительно сморщенная кожа. Я глубокая старуха если смотреть справа, и совсем покойница, если смотреть слева. Шея без шарфа тоже обнажает затянувшиеся раны.

Это ради такой жизни я боролась? Чтобы жить в болоте? Таскать старое мешковатое пальто? Стоять за вырубкой шесть дней в неделю с семи до семи? Всеми преданная, до самой смерти одна? Вот идиотка — не в тигра надо было ножом, а в себя. От мучений избавиться и тогдашних, и теперешних.

А размечталась-то! Про Грима! Безымянный влюбился, перед красотой не устоял! Все, что ему от меня может быть нужно — так это утащить в логово, умертвить и засунуть в банку с формальдегидом! Любоваться уродицей в инее! Других пугать!

Я достала из сумки нож и взвесила на ладони, подняла глаза на отражение, сделав к нему еще шаг и хорошенько присмотревшись к шее. Шарфа нет, холодно, посинела слегка. Зато идеально открыта для главного — чик, и все полегчает. Клык артерию миновал, а собственный стальной коготок не промажет. Да здравствуйте чистый мир! Без уродов, чудовищ и ходячих трупов вроде меня!

Ага… и изгваздать в крови новые сапожки? Ща!

Рука, уже опасно приблизившаяся к горлу, дрогнула и следующим мгновением я наотмашь резанула по отражению. И оно зарычало.

Даже нет, заверещало с рыком, похожим на животный, только тонкий и противный. Тварюга! Не витрина это, а арка, как правильно почудилось с самого начала. Не раздумывая дальше и не давая место страху, я ударила еще и еще, сколько сил было.

Женщина, отшатнувшись от меня, колыхнув длинными, похожими на мои, косами, перешла на злое шипение. Была бы тетка человеком, я бы не рискнула так бить — лезвием, да по лицу. Прямая дорога в Каземат на много лет. А тут поняла, что Слуга. И нож не в крови — в черной слизи…

Да, нашла, гадина, слабое место, но я-то знаю, что это не мои мысли и не моя обида. Я иначе думала и иначе чувствовала, никогда не испытывала горечи от предательства — только гнев! Ярость!

С языка слетело:

Женщина растеклась… у нее потемнела кожа и стали стираться черты, будто у восковой куклы в жару — и оплавлялось черным, гадким, дурно пахнущим месивом.

Я еще хотела отвесить ей что-то дерзкое на словах и добавить ножом, но благоразумно попятилась. Я не знала, опасна ли она также, как ее товарищи — старуха с собаками и верзила с дружками. Нападет черной жижей и сомнет физически, или ее сила только во внушенном отчаянье и чувстве безнадежности?

Пора делать ноги. То, что в руках узором сияет, для боевого применения не годится, уверена. Слуга расправила то, что осталось от плечей, и откинула насовсем назад бесформенную, как культя, голову. Что там трансформировалось дальше, не видела, — рванула к выходу на кольцевую трамвайную линию, не оглядываясь. Сил хватит, сапоги новые, не подведут, хватило бы времени!

— Жук!

Меня обогнала собака. Пан, прятавшийся в кустах, рванул на зависть быстро. Вот тебе и старикан, вот и тощий доходяга, прыть как у борзой!

Когда я выбежала с лучевой улицы, свернула направо — к остановке. Слышала, как где-то скрежещет по рельсам трамвай, но сразу не могла понять — вагон отъезжает, или еще не прибыл, все внимание сосредоточила на том, чтобы смотреть под ноги и не упасть из-за какой-нибудь рытвины.

— Стойте! Сто-о-ойте!

Вагон обгонял, но хода не сбавил. Я вовремя выскочила на площадку со знаком, махнула рукой, а трамвай покатил дальше, проигнорировав. Бегом за ним! Совсем бы дыхалка кончилась, но вдруг тормоза завизжали до боли в ушах, и вагон распахнул двери. Я и пес, умница, заскочили на заднюю подножку вовремя. Тьма преследовала, как селевой поток — широко, бурно, выплескиваясь от любого теневого участка и распухая прибавлением. Но не догнала бы!

Лунный свет и ветер перегородили ее вовремя! Обалдеть! Черный край рвался и силился пробиться через границу, которую поток воздуха отсекал как ножом, разрывая до брызг жидкую массу.

— Ага! Съела, гадина! То-то иметь дело с друзьями Грима!

Двери закрылись, ржавая, тугодумная машина затряслась от напряжения, тронулась, загрохотала и загудела, быстро набирая скорость. Людей — никого. Мы летели мимо всех других остановок Сумеречного, и почти проскочили весь край Золотого, как я на радостях дошла до внутренней перегородки и заглянула к машинисту. Мужчина жал на рычаги со всей силы, топил, но едва увидел меня, как выругался и что-то дернул.

От резкого торможения я двинула лбом в стекло. Как не разбила — и стекло и лоб! Съехала от неожиданности и села на сиденье сбоку. Машинист вспомнил мать, Святого, проклял обоих и выскочил в салон с аптечкой в руках.

— Держись, дуреха, держись… мать-перемать! Сейчас медичку по рации…

— Да целая я.

Он и так увидел. Замок сломал, а не открыл, выронил тюбики, раздирал бинт, да так и замер:

— Это тебя… фу. Думал сейчас чем зацепило… святые и проклятые! Кто же по Сумеречному по темноте ходит, дура?! С больнички что ли сбежала или не местная?

— Да вроде как местная.

— Фу… — Мужик мазнул себя по лицу, выдохнул окончательно. — Не знаю, что ты там забыла, но давай-ка домой. Где живешь?

— В Мирном.

— У меня смена еще на два кольца, потом в депо на Казематный. Хочешь, докатай, а тебя потом до Мирного провожу, до дома. Я тоже там живу.