Сказки века джаза - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Ламарк. Молчи, дурак…

Франсуа. Я толкнул его, и он пошел ко дну… И в ту ночь мне приснился Шандель; он меня поблагодарил…

Шандель (содрогнувшись). А как давно… Сколько уже лет вы сюда ходите?

Дестаж. Шесть или семь. (Угрюмо.) Пора бы уже перестать… пора перестать.

Шандель. И все о нем забыли. Он ничего не оставил после себя. И никто о нем никогда не вспомнит.

Дестаж. Вспомнит! Фу! Потомки – такие же мошенники, как и самые предубежденные театральные критики, когда-либо пытавшиеся подлизаться к актерам. (Нервно крутит стакан.) Боюсь, вы не поймете, что мы чувствуем по отношению к Жану Шанделю… Для меня, Франсуа и Ламарка он был даже больше, чем гений, которым надо восхищаться…

Франсуа (хрипло). Видите ли, он стоял за нас, словно за себя…

Ламарк (встает от волнения и начинает ходить туда-сюда). Вот были мы… четверо… Трое из нас – без всякого воображения… не знавшие искусства, практически неграмотные. (Свирепо поворачивается к Шанделю и говорит почти с угрозой.) Понимаете ли вы, что я не умею ни читать, ни писать? Видите ли, несмотря на блестящие фразочки, внутри Франсуа слабохарактерный и ограниченный, словно…

(Франсуа в гневе встает.)

Ламарк. Сядь. (Франсуа садится, что-то бормоча себе под нос.)

Франсуа (после паузы). Но, монсеньор, вы должны знать… У меня есть дар… (Беспомощно.) Я не знаю, как его назвать… дар восхищения… художественное, эстетическое чутье… Называйте, как хотите… Слабый… Что ж, почему бы и нет? Вот он я: судьба мне не улыбнулась, весь мир против меня. Я лгу… Я иногда ворую… Я пью. ..Я…

(Дестаж наливает вина в стакан Франсуа.)

Дестаж. Эй, ты! Давай пей и умолкни. Ты нагоняешь на джентльмена тоску. Это его слабая сторона… Бедное дитя…

(Шандель, молча все это выслушавший, резко разворачивает свой стул к Дестажу.)

Шандель. Но вы говорили, что мой отец был для вас больше, чем просто друг. Что вы имели в виду?

Ламарк. Разве вы не понимаете?

Франсуа. Я… Я… он помогал… (Дестаж наливает еще вина и дает ему стакан.)

Дестаж. Видите ли… Как же это сказать? Он выражал нас. Представьте себе мой ум: склонный к переживаниям, чувствительный, но неразвитый. Если бы вы только могли себе представить, каким бальзамом, каким лекарством были для меня беседы с ним, в которых находилось место всему! Они и были для меня всем! Я мог самым жалким образом тщетно строить фразу, чтобы выразить нечто смутно и страстно желанное, а он это облекал в одно-единственное слово!

Ламарк. Монсеньор еще не заскучал? (Шандель качает головой, открывает портсигар, берет сигарету и закуривает.)

Ламарк. Перед вами, сэр, три крысы, дети сточной канавы – самой природой нам предназначено жить и умереть в грязных ямах, где мы рождены. Но три крысы лишь в одном не подвластны сточной канаве, – у них есть глаза! Ничто не может удержать их от того, чтобы и дальше оставаться в канаве, кроме их глаз, и ничто не поможет им, если они выберутся из своей канавы, – лишь их глаза; и тут появился свет! Он появился и исчез, оставив нас все теми же самыми крысами, подлыми крысами… А когда исчезает свет, ты слепнешь.

Франсуа (бормочет себе под нос). —

Слепой! Слепой! Слепой!

И он бежит один, когда уходит свет;

И солнце закатилось, наступила тьма;

И крыса залегла в канаву – вот ее тюрьма.

Она ослепла!

(На стакане, который Франсуа держит в руке, задержался случайно попавший в подвал луч закатного солнца. Вино искрится и переливается. Франсуа бросает на него взгляд, вздрагивает и роняет стакан. Вино разливается по столу.)

Дестаж (оживленно). Пятнадцать… двадцать лет назад он сидел там, где сейчас сидите вы. Невысокий, с густой бородой, черноглазый… Всегда казалось, что ему хочется спать…

Франсуа (закрыл глаза, его голос плывет). Всегда сонный, сонный, сон…

Шандель (мечтательно). Он был поэтом непоющим, в венце из пепла. (Его голос звенит нотками ликования.)

Франсуа (говорит во сне). Ну что ж, Шандель, какой ты сегодня? Остроумный, грустный, отупевший или пьяный?

Шандель. Господа! Уже поздно. Мне пора. Прошу вас, пейте! Пейте все. (С подъемом.) Пейте до тех пор, пока уже не сможете говорить и видеть! (Бросает на стол банкноту.)

Дестаж. Юный монсеньор…

(Шандель надевает пальто и шляпу. Входит Пито. Он принес еще вина, наполняет стаканы.)

Ламарк. Выпейте с нами, монсеньор!

Франсуа (во сне). Тост, Шандель! Скажи тост.

Шандель (берет стакан и высоко его поднимает). Тост! (Его лицо слегка покраснело, руки плохо его слушаются. Сейчас он выглядит настоящим галлом – совсем не так, как выглядел, когда вошел в винную лавку.)

Шандель. Я хочу выпить за того, кто мог бы стать всем, но остался ничем. За того, кто мог бы петь, но кто лишь слушал. Кто мог бы смотреть на солнце, но смотрел на гаснущие угли… Кто пил лишь горечь и носил венец из призрачного лавра!

(Все остальные встают, даже Франсуа, который при этом чуть не падает.)

Франсуа. Жан, Жан, не уходи! Не уходи, прошу тебя! Это я, Франсуа! Разве можешь ты меня бросить? Я ведь останусь один, совсем один… (Его голос звучит все громче и громче.) Господи, разве ты не видишь? Этот человек не имеет права умереть! Ведь он – моя душа! (Он еще некоторое время удерживается на ногах, а затем оседает, распластавшись на столе. Вдали в сумерках слышится жалобный напев скрипки. Последний луч солнца замирает на голове Франсуа. Шандель открывает дверь и уходит.)

Дестаж. Уходят старые времена, проходит любовь, и уходит старый добрый дух. «Где ныне прошлогодний снег?» – вот как. (Неуверенно умолкает, затем продолжает.) Давно уже я без него…

Ламарк (сонно). Давно.

Дестаж. Твою руку, Жак! (Они обмениваются рукопожатием.)

Франсуа (громко). Эй! Я тоже… Вы ведь не оставите меня? (Слабым голосом.) Хочу… еще стаканчик вина… всего один…

(Свет меркнет, наступает тьма.)

(ЗАНАВЕС)

Широкие просторы центрального Мэриленда находились под привычным обстрелом горячего послеполуденного солнца, которое поджаривало и обширные долины, и извилистые дороги в клубах мелкой пыли, и безобразную, покрытую шифером крышу монастыря. В четыре часа дня даже сады излучали жару, сухость и леность, рождавшие какое-то подобие тихого довольства – пусть без романтики, но все-таки радостного. Стены, деревья, посыпанные песком дорожки, казалось, излучали обратно в чистое безоблачное небо знойное тепло позднего лета, со счастливым смехом жарясь на солнце. Этот час принес какое-то странное чувство успокоения и фермеру с соседнего поля, утершему пот со лба и потрепавшему по холке изнывающую от жажды лошадку, и послушнику, что вскрывал жестяные консервные банки за монастырской кухней.