Приглашенная - Юрий Милославский

В этот момент мне вручили розовую полупрозрачную папку, куда вложены были копии нескольких бумаг, скрепленных Катиным росчерком.

Попутно д-р Пинч высказался в том смысле, что потрясенные потерей родственники умерших пациентов иногда бессознательно стремятся найти и наказать виновников произошедшего. Это очень понятно, и медицинские учреждения вынуждены как-то обезопасить себя, добавил он. Иначе вы, ребята (он употребил разговорное собирательное you, guys или you, folks ), нас уничтожите.

Я не мог не согласиться с ними внутренне.

Что до сказанного здесь юридическим консультантом, то многое было мне в достаточной мере известно из рассказов самой Кати; ей эти и подобные предосторожности казались достойными различных макабрических шуточек и анекдотов, к чему и я охотно присоединялся, хотя и выражал сомнения, когда она принималась утверждать, будто бы здешние врачи ничего не в состоянии диагностировать, т. к. в человеческом организме не разбираются: их этому никогда не учили. Кстати, по названной причине она и избрала себе в личные эскулапы старого славянина, по ее словам, первоначально получившего лекарский диплом то ли в Загребе, то ли в Сараеве. Зато врачей из числа соотечественников, которых также было достаточно, а становилось еще больше, она не выносила, парадоксально и, правду сказать, не без ревности поясняя свое отвращение тем, что раз уж они смогли («унизились до того, чтобы…») как-то добиться подтверждения своих прав на занятие врачебной практикой, значит, они еще хуже здешних («недоучки, суки с поддельными корочками»). В противном случае их, утверждала Катя, не допустили бы к медицинской кормушке из опасения конкуренции. Рассказывала она и о негласных рекомендациях, исходящих от страховых компаний, соответственно которым устанавливался порядок лечения, и прочих подобных, по ее мнению, безобразиях; Катя вообще бывала склонной к определенному ригоризму. Я выслушивал ее с интересом, не излагая, конечно, собственной позиции. Последняя состояла в том, что верховное мое, важнейшее пожелание – удалиться прочь и подальше – с необыкновенной легкостью сбылось; я толком и не разобрал, как именно произошло. Три почти полноценных десятилетия – если для ровного счета откладывать от года и дня нашего отбытия и до таковых же, господствующих сейчас в нашей квартире, где я собеседую с моей возмущенной какой-то несправедливостью женой, – они истекли столь осторожно, вкрадчиво и, я бы даже добавил, беззвучно, ни к чему не прикасаясь и ничем не громыхнув, что только диву даешься. Поневоле приходит на ум всем отлично известное явление, которое принято относить к обширной категории обманов чувства: мы сами как стояли, так и стоим; зато всё прочее – помимо нас – охватили бурные перемены, сохраняющие при этом вид однонаправленного движения.

Это меня всячески устраивало, даже если медицинское обслуживание там, куда мне позволили и сбежать, и затаиться, изобиловало недостатками. Правду сказать, мне было все равно. Кроме того, я и прежде с трудом представлял, зачем бы, условно выражаясь, врачу – лечить, условно выражаясь, больного, если этого можно избежать под тем или иным предлогом?

Делиться с Катей своими соображениями я полагал вполне бессмысленным и неблагородным.

Так ли, иначе, но, пребывая в административных помещениях больницы Green Hill вместе с д-ром Пинчем и его юрисконсультом, я отдавал себе отчет в том, что всё, имеющее касательство до моей Кати, утрачивало – вернее, скачкообразно утратило – смысл; в нем не оставалось никакой необходимости разбираться, помнить что-либо в подробностях, по степеням прежней значимости отдельных составляющих и проч.

Поэтому я прислушивался к словам моих собеседников лишь в той мере, в какой это не отвлекало меня от собственных моих размышлений.

Несомненно, будь у меня хоть сколько-нибудь решимости и располагай я достаточными суммами, возможно было бы нанять адвоката и попытаться, угрожая гласным расследованием и судебными исками, вынудить богатейшую Green Hill раскошелиться на сотню-другую тысяч, а то и много большую сумму. Однако расходы на ведение дела оказалась бы слишком велики, тем более что со смертью (исчезновением?) Кати мои денежные обстоятельства становились непростыми и даже тревожными.

Справедливости ради укажу, что и без каких бы то ни было служебных расследований и судебных разбирательств я находился в убеждении, согласно которому этот прикосновенный к нам с Катей десяток-другой медицинских работников – в меру зажиточных, различных полов, рас и возрастов горожан, дюжинных, законопослушных, хозяйственных, полуграмотных, дисциплинированных, с характерным для психического состава личности обитателей здешних краев сочетанием низости и простодушия, – этот десяток-другой не может почесться виновным. Вдобавок – и это самое существенное – Катя обладала превосходной медицинской страховкой, которая не предусматривала чрезмерной экономии в проведении лечебных мероприятий. Такое могло произойти разве что по злому умыслу. Но вот этого-то с их стороны наверняка не было и быть не могло. Злоумышлял – не против Кати, а, разумеется, против меня – кто-то совсем Другой. Пора признать: я был захвачен Им врасплох, рассчитывая – на протяжении всё тех же трех десятилетий, – что мне посчастливилось от Него ускользнуть; мол, ко мне либо снизошли, либо это как раз у меня получилось захватить Его врасплох, обойти, когда что-нибудь иное, поважнее поэтапного уничтожения Николая Усова, на котором Он преимущественно сосредоточился, привлекло к себе Его внимание.

Но не тут-то было.

Несомненной, повторюсь, представлялась мне и правота (пускай только частичная) доктора Пинча. Действительно, при каких-то иных, трудно представимых для меня обстоятельствах я, пожалуй, не отказался бы от умеренной гекатомбы, которая бы включила в себя всех, как-то причастных к беде, что стряслась с моей Катей. Это групповое убийство не явилось бы, конечно, возмездием, ни тем паче казнью, что последовала бы за суровым, но справедливым приговором. Оно стало бы единственно частью торжественного древнего ритуала: т. е. мертвецы составили бы свиту, которой поручалось безотлучно сопровождать мою Катю в царство теней. Разумеется, я не стал бы их предварительно обличать и/или подвергать мучениям. Я даже не стал бы им ничего растолковывать. Сама предельная степень неуюта/дискомфорта, которую испытали бы эти – совершенно безлюбые, но болезненно заботливые к самим себе, оптимистически настроенные, похотливые, привычные к удобствам и регулярным приятным покупкам – люди, доживая свое в ожидании неминуемого жертвенного убоя, пришлась бы им похуже всякой пытки. Напротив, боль скорее отвлекала бы их, заглушая и без того утлое их создание, не могущее вместить более одной модели бытия зараз.

Укажу здесь, что подобное заместительное ритуальное жертвоприношение (на возможность которого в подходящий момент невольно обратил мои мысли д-р Пинч) есть нечто, осуществимое для меня исключительно в умозрении. Ни на взрывчатую эмоцию, а тем более на злопамятную месть я был и остаюсь неспособен.

То, при каких условиях проходила моя встреча с д-ром Пинчем и служащим юридического отдела, показывало, что они мне доверяют, ибо не сомневаются в этой моей неспособности.

А поскольку моя Катя действительно была давней сотрудницей Green Hill, в отношении меня были проявлены и доброжелательность, и готовность кое в чем помочь. Это нашло свое выражение в следующем: д-р Пинч заявил, что у него есть для меня и хорошая (с учетом возникшей ситуации) новость. Ему известно, что моя усопшая супруга происходила из иудейской семьи, и это обстоятельство является ключевым фактором для обращения с просьбой о реализации привилегии на погребальные услуги за счет благотворительного братства Rodeph Sholom/Emeth-Haqodesh (так отмечено у меня в записной книжке, но я затруднился бы положительно утверждать, какое название относится непосредственно к нашим благотворителям, а какое – означает кладбище, где будто бы похоронена Катя). С этим-то братством, продолжил д-р Пинч, издавна связана клиническая больница Green Hill. Впрочем, потребуется рекомендательное представление больничного раввина. Но он, д-р Пинч, совместно с д-ром Jeremy Clair, заведующим отделением геронтологии, где трудилась Kathy, сразу же, перед самым нашим свиданием, предварительно обратился к этому замечательному хлопцу, который дал понять, что не откажет. От имени семьи (супруга) я подписал формальное прошение о вспомоществовании, поблагодарил и направился к двери.