Девушка в нежно-голубом - Сьюзен Вриланд

Он заметил меня!

Все долгое анданте его глаза были кокетливо опущены, а рука со смычком касалась скрипки так нежно, будто ласкала возлюбленную. Он до того чувственно играл анданте, что я чуть не лишилась сознания. Наверняка он был одарен с детства, любимчик счастливой матери. К началу четвертой части я была сама не своя от экстаза. Думаю, тебе знакомо это чувство, иначе бы ты меня не спрашивала.

Что до Жирара… даже не знаю. Он все глубже уходил в свои цифры и депеши, в общение с разоренной голландской знатью. Купил картину голландского живописца, начал курить длинную фарфоровую трубку. Мой муж, вынуждена признать, постепенно превращался в голландца.

Я не уверена, но, по-моему, он начал изменять мне за год до концерта. Помню, приближалось лето: гиацинт на моем туалетном столике побледнел и благоухал сильнее прежнего, отдавая в запах все свои жизненные соки. Я еще не закончила утренний ритуал, в смысле не привела себя в порядок: не наложила белил и пудры, не надела парик. Я как раз выщипывала брови, когда Жирар что-то мне сказал. Я не расслышала, вернее, не обратила внимания: даже думать-то не могу, когда занимаюсь лицом, а уж тем более говорить.

— Клодин! — воскликнул вдруг он так громко, что от неожиданности я выронила щипчики.

Влюбленным трудно жить вместе: тебя могут всегда застать врасплох. Дорастешь до моих лет, узнаешь.

В зеркало я увидела, как он напряженно смотрит на меня, сидя на краю кровати без штанов и чулок и свесив свои тощие волосатые паучьи ноги.

Я обернулась и ласково спросила: «Да, мон шер?» Всегда будь ласковой, вот тебе мой совет. Никогда не знаешь, что у мужчин на уме.

Он так и не сказал, что хотел; слова, наверное, разлетелись из его головы, как мотыльки, но было видно: с ним что-то случилось. В глазах сквозила грусть, словно он впервые осознал свою беду, понял, что ему не суждено иметь сына, о котором он так мечтал. Думаю, наконец он осознал, что мы давно даже не пытаемся зачать ребенка. Подозреваю, всякая власть, которая была у меня над ним, тотчас исчезла. И тяжесть легла мне на сердце.

С детства меня готовили к замужеству с тем, кто был выгоден для семьи. Говорили, стерпится — слюбится, и я пыталась любить, хоть и не знала как. О да, между нами были минуты страсти, да только любовь ли это? Пусть мои слова покажутся тебе сентиментальными, однако любовь для меня — это когда ты готова всем рисковать, всем пожертвовать, перенести любые тяготы ради любимого. Я раньше держалась мнения моей провансской тетушки: если взяться за дело с душой, все само собой выйдет, — но после этого разочарованного взгляда Жирара, будто старый мир его рухнул и теперь никогда не будет таким, как прежде, я не уверена в тетушкиной правоте.

Я пыталась смотреть на вещи с лучшей стороны. Жирар неплохо ко мне относился, вернее, скажем так, сносно: подарил, например, мне картину девочки (как я хотела), а не мальчика (как хотел он). Он, правда, и к другим недурно относился. Не секрет, что, собирая в императорскую казну по сто миллионов гульденов в год, он щадил кое-кого из разорившейся голландской знати — особенно ту бывшую баронессу Оранскую с кораблями на голове. Я решила не обращать на мужа внимания и весь год развлекалась: весной ездила смотреть на тюльпанные поля в Гарлеме; летом, в Шевенингене, любовалась морем, сидя в их забавных плетеных креслах и вздрагивая от порывов коварного ветра; зимой ездила на ледовые балы во дворце Хёйс тен Босх. Однажды на льду Жирар поскользнулся, взвизгнул от испуга, схватился за мою руку и рассмеялся собственной неуклюжести. Меня тогда захлестнула нежность к нему, хотя я и не назвала бы это любовью. Он за любую руку бы схватился — лишь бы не упасть.

Теперь же — спасибо хозяйке Маурицхёйса — я узнала, что месье ле К. способен музыкой успокоить мою мятежную душу. Я послала письмо в Ауде-Делен, приглашая его и трех других музыкантов на его выбор к себе домой. В «просторный белокаменный особняк во Вьербурге», — написала я: пусть знает, какие слушатели его ждут. Он радостно откликнулся, и, ободренная его ответом, я на следующий же день отправилась договариваться о выступлении. На месье ле К. был воротничок столь ослепительной белизны, что у меня голова пошла кругом, но нюхательная соль и его сильная рука у меня на спине восстановили мои силы. Я повторила приглашение, едва дыша. Вернее, я решила больше не дышать, если он не согласится. Месье ле К. задумчиво запрокинул голову, выгнул безупречно ровную бровь, поправил кружева на рукаве, медленно, расчетливо улыбнулся и предложил проехаться с ним в экипаже по Босху, могучему лесу вокруг города.

Мы поехали. Занавески опущены. В экипаже, в этой тесной тряской коробке, стояла страшная июльская духота. Я задыхалась. Мое фишю сзади липло к шее, а спереди — к женским прелестям, и не оставалось ничего иного, как его снять. В сумрачном свете, кокетливо (как мне казалось) потупив взор, я разглядела, что на жилете месье ле К. был вышит целый пейзаж. Когда я решилась дотронуться до вышивки, он накрыл мою руку своей и крепко прижал к груди — верный знак согласия прибыть на концерт. Я снова могла дышать.

— Обычно принято играть Гайдна, — сказал он, — однако осмелюсь порекомендовать также струнный концерт Моцарта до мажор. Называется «Диссонанс». Это вас не пугает?

— Напротив, крайне заманчиво.

— Он начинается с пульсирующих басов, точно сердце стучит у любовника, и постепенно наполняется высокими голосами.

— А он… достигает крещендо?

— Да, и потом медленно стихает.

— Тогда играйте!

Неделю спустя месье ле К. передал мне с посыльным, что собрал квартет, и несколькими днями позже я вновь пришла к нему с визитом — рассказать о гостях и договориться о музыкальной программе на вечер. Мы беседовали, гуляя вдоль усыпанного перьями птиц берега озера Вейвера и наблюдая за лебедями.

— Тут принято всегда звать одного-двух патриотов[12], — объясняла я. — Поэтому я пригласила Леопольда ван Лимбруг-Стирума, Гизберт Карела ван Хагендорпа и Адама ван дер Дейна[13] с семьями.

— А вам известно, что лебеди образуют пары на всю жизнь? — отвлеченно спросил месье ле К. — Что вы об этом думаете?

— Глупые. Впрочем, откуда взяться уму в таких маленьких головах?

Наконец настал вечер концерта. Я надела файдешиновое платье гиацинтового цвета, как у девочки с картины, — не слишком броское, но уж точно выделяющееся. И, поддавшись внезапному порыву, послала слугу по цветочным магазинам искать гиацинты, чтобы украсить ими главный салон. Запах был бы пьянящим. В нетерпении я расхаживала по комнатам, пот струился по рукам и груди. Я еще раз приняла ванну, ополоснула шею холодной водой, чтобы успокоиться, и прислушалась к звукам собственного дома: Жирар в домашнем халате, что-то весело и фальшиво напевающий себе под нос; быстрые шаги по мраморному полу; звуки стульев, которые расставляли в салоне; приглушенные голоса: «Нет-нет, мадам хотела поставить это сюда» или «Мадам велела в гостиной лампы не зажигать, а в малой зале свет притушить».