Девушка в нежно-голубом - Сьюзен Вриланд

Что ж, библейский потоп был страшнее. И потоп святой Елизаветы триста лет назад — тоже. Он смывал на своем пути целые деревни. Саския вспомнила мрачную бабушкину картину, висевшую у них дома над клавесином. Она называлась «Великий голландский потоп» и изображала озеро на месте некогда населенной деревни. Меж зарослей камыша и гнезд болотных птиц выглядывали церковные кресты. Внизу шла назидательная надпись: «Господь вывел человека из бездны и дал ему власть над миром, но тех, кто не ходит путями Господними, ввергнет Он в пучину всепожирающего потопа». В детстве Саскию завораживала картина, а вот позже, когда она научилась читать, слова отталкивали ее. Ей не хотелось думать о Боге возмездия.

Впрочем, когда вода приносит ребенка да еще и прекрасную картину — это не знак приближающегося конца света, не вопль душ из геенны огненной. Просто вода слегка поднялась — всего-то.

В один из редких пригожих дней Саския посадила детей в лодку, опустила туда корзинку с младенцем и отправилась на прогулку. Она дышала полной грудью и гребла медленно-медленно, наслаждаясь каждым движением. Покачивания лодки убаюкали малыша Янтье. Саския проплыла мимо четырех соседских домов и спрашивала всех через окна, не видели ли они какого-нибудь незнакомца на лодке. «Незнакомца? — удивлялись они. — Сейчас, с этим ремонтом дамбы, здесь только незнакомцев и видно». Она рассказала им о ребенке, показала его сонное розовое личико. «Да, долго ждать придется, пока он тебе сад посадит», — усмехнулась одна из соседок.

Альда, жена фермера Босвейка, вынесла ей немного патоки, которую дома Саския дала малышу. Марта не отходила от ребенка ни на шаг, качала тряпку у него перед лицом, дожидаясь, когда он начнет следить за ней глазами, и как только им показалось, что он следит, Саския устроила маленький праздник, вылив всю патоку в тесто — на сладкие пирожки для детей.

Она повесила картину на крючок для одежды. По вечерам, чтобы полотно не бросалось в глаза Стейну, Саския закрывала его одеждой, а по утрам снова открывала. Иногда она наклоняла картину так, чтобы на нее падала полоска бледного света из южного окна. А одним свежим утром, после ночного дождя, пополнившего запасы их чистой воды в бочонке на крыше и в подвязанных к карнизу ведрам, Саския протерла картину — и о, как она засияла! Пуще прежнего. Коричневое платье девушки заблестело, как кленовые листья под осенним солнцем. Сквозь окно лились солнечные лучи, желтые, как лепестки нарцисса. Они освещали лицо девушки, отражались от ее ногтей. «На рассвете» — назвала полотно Саския. Как говорила ее бабка, любая картина должна носить имя.

«Когда-нибудь ты станешь совсем как она», — обещала Саския Марте, заплетая ей волосы и придумывая истории о девушке из Гронингена, Амстердама или Утрехта, о том, как она прославилась своим шитьем и как к ней приходили со всей округи заказывать одежду.

Эх, если бы только можно было оставить картину себе. В их доме не было красивых дорогих вещей, не было даже шкафа с фарфором — только четыре тарелки на полке да бабушкин сундук на полу. Всего одно кресло. Ничего даже отдаленно похожего на побеленную кухню, заставленную делфтской посудой, в просторном деревенском доме в Вестерборке, где она провела свое детство. На длинный стол из красного дерева, за которым они обедали. На бабушкин клавесин в гостиной, картины на стенах и нежно-голубые льняные занавески.

Девушка на картине носила синюю блузку. До чего же чудесно, должно быть, одеваться в синее — цвет неба, цвет живописного озера в Вестерборке, вдоль которого росла синяя вероника, цвет гиацинтов и делфтского фарфора и всего-всего красивого в мире. Цвет самого рая. Представить только: жить, постоянно окутанной синевой. Саския поднесла Янтье к картине.

«Смотри, Янтье, какая красавица. Может, это твоя мама? Видишь, какая молоденькая? Знатная барышня в благородном доме».

Если девушка на картине и вправду была матерью Янтье, он захочет узнать, во что она одевалась. Платок был недостаточно синим, да к тому же старым и рваным. Янтье нужна эта картина.

И не только ему. Восточная скатерть на столе, карта на стене, позолоченные ручки на окнах — не имея ничего подобного, Саския все больше хотела рассматривать такие вещи на картине. В радостные мгновения — когда Янтье пускал пузыри из крошечного ротика, Пит умилительно гримасничал, а Марта подносила ко рту кусок хлеба, как благородная дама за чашкой чая, — Саския забывала о простоте своего дома, и в душе ее наступал покой. Только недолго это продолжалось.

— Малыш из хорошей семьи, — сказала она Стейну как-то вечером. Тот лишь вопросительно поднял брови, слишком усталый, чтобы спрашивать, откуда она знает. Сидя за столом, сутулый от тяжелого труда, он молча ждал объяснений.

— Только взгляни на картину — на кружевной чепчик у девушки. Она не спешит с шитьем — у нее есть время смотреть в окно, и не важно, пришьет она пуговицы сейчас или на следующий день. И знаешь, что я подумала? Это, наверное, его мама. А ведь только богачи заказывают себе портреты. Надо, чтобы он узнал ее. Плохо его обманывать, говоря, что он наш.

— Завтра в Гронингене ярмарка, — напомнил муж.

— Ой, нет, Стейн, пожалуйста! Давай еще подождем.

— У нас кончаются деньги.

Той ночью она сжалась на узкой кровати, отодвигаясь от мужа. Наутро, когда она раскрыла ставни, пепельно-серый туман застилал все вокруг так, что едва можно было различить их собственный сарай.

— Слава тебе Господи, — прошептала Саския: уж Стейн не отправит ее в город по такому туману — она тотчас собьется с пути. А к следующей ярмарке она притворилась больной, хотя, похоже, Стейн заподозрил неладное. Потом, уже на самом деле, заболел Пит. Так вопрос о картине все откладывался, и Саския то и дело посматривала на мужа, на тонкие морщинки вокруг его глаз, гадая, думает ли он еще о том, чтобы ее продать.

— Сколько у нас осталось картошки? — спросил он как-то вечером, после того как дети улеглись спать.

Вопрос, само собой, касался картошки для еды: ни один фермер, как бы голоден он ни был, не посмеет дотронуться до запасов семенного картофеля, недавно завезенного в их северные края.

— Почти бочонок, — неуверенно ответила она.

Он не стал спрашивать про мясо: оба знали — по все тающим порциям, — что запасы невелики.

— У меня интересные новости с работы.

— Какие?

— В день наводнения в Делфзейле состоялась казнь. Вешали одну дикарку за убийство.

— Ну и что?

— А то, что через пару дней у нас появляется ребенок. Ты ведь знаешь, как принято: брюхатую не казнят, пока не разрешится. По-моему, с ребенком все ясно.

— Его мать не убийца! — ужаснулась Саския. — Даже не простая крестьянка.

— Почем тебе знать?

— Да ты только посмотри на картину! Какой пол! Мозаичная плитка; может, даже мрамор. Это тебе не дом какой-нибудь дикарки, или торфодобытчицы, или даже фермерской жены. — На последних словах губы Стейна сжались в тонкую полоску. Вымышленная родословная малыша становилась чем нужнее, тем правдивее. — Янтье попал к нам из хорошего дома, из Гронингена или Амстердама. Из дома с красивой мебелью, с картиной на стене и с хозяйкой в синих одеждах.