Инжектором втиснутые сны - Джеймс Роберт Бейкер

Я перевел взгляд на входную дверь. Она все еще была открыта. Большой Уилли прислонился к косяку, пристально глядя на меня.

— Ворота открыты, — сообщил он.

Я завел мотор.

Некоторое время я ехал в тишине, в голове все еще звучал голос Шарлен. О ней не было ничего слышно с тех пор, как «Stingrays» посреди тура в шестьдесят седьмом прекратили существовать по причинам, известным только Деннису. Вскоре после этого она вышла за него замуж. В книгах по истории рока официально значилось: «ушла на покой».

Когда я в эти годы вспоминал ее — а я вспоминал! — то каждый раз неохотно приходил к выводу, что она, должно быть, неврастеничка. Если и не была ею с самого начала — наверняка стала теперь, после пятнадцати лет взаперти вместе с ним в этом дурдоме. Обычно я представлял ее себе как чокнутую жертву рок-н-ролла, чем-то вроде вышедшей в тираж Аниты Палленберг[131]— толстой, вечно под кайфом, бредущей, шатаясь, по коридорам, в заляпанном балахоне в гавайском стиле, перешагивая через иглы для подкожных инъекций, воткнутые в ковер. Героиновая преисподняя.

Но сейчас я не был в этом так уверен. Голос, который я слышал, не имел ничего общего с воображаемыми картинами. Это был ясный, чистый голос. Хотя он был полон одиночества, это чувство было светлым, в нем не было жалости к себе и самолюбования наркоманов.

Но, с другой стороны, можно ли судить по голосу? В конце концов, это был ее инструмент; это могло быть все, что у нее осталось. Она почти наверняка стала апатичной самодовольной коровой, занятой только мыльными операми и мороженым «Хаген Даз», а до фортепиано добирается раз в сто лет. А может, она теперь была алкоголичкой, целыми днями тянула вермут, а я просто попал рано утром, и она еще не успела присосаться к бутылке. С ней должно было быть неладно, причем что-то серьезное — раз она до сих пор жила с ним.

Но голос! Этот голос, такой душевный, открытый, бесхитростный. Такой юный. Если бы я не знал, кому он принадлежит и что этой женщине уже далеко за тридцать, я мог бы подумать, что он держит девочку-подростка взаперти в одной из верхних комнат.

Я включил радио — вообще-то чтобы поставить кассету Денниса — и вновь услышал ее голос. И хотя я понимал, что это всего лишь случайное совпадение — то, что один из каналов как раз передавал одну из песен «Stingrays» — меня аж подбросило.

«Когда мы целуемся»[132]— нахлынули из динамиков искрящиеся волны романтической эйфории, сверкающие, как зеленовато-синяя океанская гладь справа от меня.

Когда мы целуемся,

Детка, там, под мостом,

Когда мы целуемся,

Детка, там, на берегу,

Когда мы целуемся,

Детка, в твоем «стингрэе»[133]

Когда мы целуемся,

Детка, там, на песке.

Я поспешил вернуться в настоящее, и меня вновь унесло в фильм о Черил Рэмптон, туда, где мы…

…целуемся на влажном от пота диване, экран телика мерцает сквозь клубы дыма марихуаны, игла проигрывателя потрескивает в одной из дорожек на пластинке Джеймса Брауна.

— Скотт, — шепчет Черил (а мы все ближе и ближе), — ты надеваешь что-нибудь?

— На мне только носки. Хочешь, я их тоже сниму?

— Ты знаешь, о чем я.

Да, знаю, знаю. У меня все подготовлено. Припрятано в ящике комода, под всякими наградными карточками. Отодвигаюсь с острым болезненным ощущением.

— Может, лучше пойдем ко мне в комнату? — предлагаю я.

— А твои родители?

Объясняю, что они уехали на весь уикенд, и на беззвучном экране еще раз мелькает Чет Хантли — а потом Черил закрывает его своей бесподобной, великолепной попкой и выключает телевизор. И возвращается ко мне, треугольник влажных блестящих каштановых волос оказывается на уровне моего лица.

Мы перебираемся в мою комнату и не выходим оттуда несколько часов. А когда наконец выбираемся наружу, просто умираем от голода. Я предлагаю ей переночевать у меня, и она, придумав отмазку, звонит домой. Но никто не берет трубку. Она начинает тревожиться, но тут видит, что уже одиннадцатый час; значит, мать точно пьяна в стельку и вырубилась, говорит она мне.

Мы отправляемся в ближайший «Чертик из табакерки», окошко для заказов — в пластиковой фигуре клоуна. Когда мы тянемся забрать свой заказ и расплатиться, на секунду я замираю — очень уж похоже, что девушка в окошке плачет. Потом до меня доходит, что у нее, видимо, простуда. Мы с Черил жадно едим в машине.

В субботу утром мы делаем кофе и по косячку и в конце концов сползаем со скользких пластиковых табуретов, какие бывают в уличных кафе, в приступах бессмысленного смеха. Около полудня мы решаем съездить на берег, завернув в Ломиту, чтобы Черил могла заскочить к себе за купальником. Я паркуюсь в квартале от ее дома и жду, пока она вернется с бикини и пакетиком травки. Она возвращается в тревоге. Говорит, что матери не было дома всю ночь и уходила она вчера в спешке; на столе остался недоеденный обед, а дверь оставалась нараспашку.

Черил все еще беспокоится, когда мы доезжаем до пляжа, на котором удивительно безлюдно, учитывая, что сегодня суббота, и день теплый.

— Если до завтра она не вернется, можно будет позвонить в участок, спросить, не арестована ли она, — говорю я, и это вполне разумное предложение, учитывая, что несколько раз ее мать уже забирали, когда она была пьяна в стельку.

А потом мы изо всех сил стараемся, чтобы то, на что не можем повлиять, не испортило нам уикенд, и, благодаря травке и восьмидорожечному дребезжанию, нам это удается.

Этой ночью мы снова занимаемся любовью часами. Я прямо одурманен ею, я весь принадлежу ей. И когда позже мы лежим, обнявшись, на кровати, наступает настоящий приход — потому что по ее глазам я понимаю, что она тоже любит меня. И влюбилась не только что. Я вижу, как она наблюдала за мной все те месяцы, что прошли с нашего знакомства, так же, как я следил за ней. Но теперь нет нужды изображать невозмутимость.

— А ведь это ты звонил мне тогда ночью, да? — говорит она. — И всю ночь крутил песню «Beehives». Это ведь ты был, правда?

Похоже, ее это забавляет. Мне и самому забавно, я пожимаю плечами, смущенный — но лишь чуточку.

— Ну что тебе сказать? Я был жутко пьян.

— Мать бесилась, просто икру метала, — она поцеловала меня в грудь.

— Могло быть и хуже. А если б я на всю ночь Пэта Буна поставил? — мы рассмеялись.