Возмездие - Элизабет Нуребэк

за данность, что это сделала я, и поэтому отказалась давать показания.

Страх растекается из динамиков, накрывая зал, как тяжелое покрывало. Я ничего не могу ему противопоставить, мне некуда спрятаться. Буря эмоций резко контрастирует с сухим и монотонным голосом прокурора, излагающим последовательность событий той ночи. Надрыв в голосе Микаэлы, крики и плач переносят нас всех на дачу. Мы были там с сестрой, когда Тесс только привела ее в гостевой домик.

Микаэла: Вы должны приехать. Срочно. Моя сестра… Боже мой… Боже мой.

Оператор «службы SOS»: Что случилось с вашей сестрой?

Микаэла: Она умерла. Он тоже.

Оператор: Кто? Кто умер?

Микаэла: Моя старшая сестра, Линда Андерссон. И ее муж, Симон Хюсс. Их кто-то убил.

Потом мы слышим рассказ Микаэлы о том, что никто в то утро не знал, где я. В постели меня не было, меня никто не видел. Тесс отправилась искать и зашла в гостевой домик, там она и нашла Симона, лежащего на полу, и меня в постели. Микаэла заглянула туда. Она не сомневалась, что мы оба мертвы.

Оператор спрашивает Микаэлу, может ли она зайти в комнату и проверить, есть ли у меня или Симона пульс. Мы слышим панику в ее голосе, когда она отказывается это делать.

— Там столько крови, — рыдает она. — Везде, на полу и на стенах. Они буквально плавают в крови.

Женщине не удается ее успокоить, всхлипывания сменяются криком, когда Алекс и Тесс говорят ей, что я проснулась и вылезла из постели. Поначалу она радуется, что я жива, но потом замолкает. Она рассказывает, как я оглядываю свои окровавленные руки, захожу в ванную как ни в чем не бывало.

— Линда, — выдавливает из себя Микаэла. — А что, если…

На заднем фоне слышен голос Тесс. Микаэла говорит, что они должны уйти. Спрятаться. Я закрываю глаза, чтобы отрешиться от происходящего, но от этого становится еще хуже. Звук усиливается, теперь нет ничего, кроме голоса Микаэлы, который эхом отдается у меня в голове. Ее слова — что она меня боится — вызывают у меня глубокую беспробудную тоску, какой я никогда ранее не испытывала. Как она может думать, что я в состоянии сделать что-то плохое своей сестренке?

Разговор длится невыносимо долго. В тишине, возникшей после того, как он обрывается, я чувствую себя совершенно опустошенной.

* * *

Адриана садится рядом, гладит меня по руке.

— И с тех пор ты с ней не разговаривала?

— Нет, с тех пор, как… вечером накануне того дня, — говорю я, пытаясь проглотить слезы, которые все равно рвутся наружу. — Если бы она хоть раз захотела меня увидеть!

— Думаешь, это что-то бы изменило?

— Скорее всего, нет.

— Вот, возьми.

Я беру у нее из рук носовой платок и замечаю, что щеки у меня мокрые. Выждав какое-то время, Адриана предлагает мне написать Микаэле. Говорит, что иногда стоит проглотить гордость и первой протянуть руку.

— А ты когда в последний раз проглатывала гордость? — спрашиваю я. — О Королеве Бископсберга у меня сложилось представление, что она вряд ли первая протянет руку тому, кто ее презирает.

Адриана от всей души смеется хриплым смехом, и мы больше не говорим о Микаэле. Но на следующий день она опять наседает на меня. Что я потеряю, если просто напишу письмо?

И в конце концов я пишу, убеждая себя, что делаю это ряди Адрианы, чтобы она от меня отстала. Но ожидание ответа невыносимо. Вероятно, если меня в очередной раз отвергнут, я потеряю гораздо больше, чем могу себе представить.

Почту выдают с понедельника по пятницу, между окончанием рабочего дня и ужином. Всякое отклонение от привычного распорядка нарушает равновесие — особенно если оно ограничивает то крошечное пространство свободы действия, которое у нас есть. Сокращение прогулки, отмена вечерних мероприятий и даже то, что столовая открывается на несколько минут позже, чем обычно, могут вызвать конфликты между самими заключенными или между нами и персоналом.

Но если охранники ленятся раздавать почту или забывают это делать, атмосфера становится совсем взрывоопасной, а если тебе при этом пытаются подсунуть оправдания, ссылаясь на нехватку персонала, это только подливает масла в огонь. За несколько недель до того, как на меня напали, Ирис накричала на Тину и плюнула в нее. Ее посадили надвое суток в штрафную камеру. Не знаю, стоило ли оно того.

Таким же образом неожиданные позитивные известия вызывают противоположный эффект. Однажды в первый год моего пребывания здесь Дарья рыдала от радости, когда ей выдали новую пару обуви без долгих уговоров, а банальный десерт в столовой в обычный серый вторник может всем сильно поднять настроение. Поначалу мне это казалось странным, но вскоре я и сама стала такой. По понятным причинам почта еще важнее. Лишь немногим удается пронести в тюрьму мобильный телефон, а уж тем более сохранить его, несмотря на обыски. Письма с воли — единственная ниточка, связывающая нас с миром.

Сама я до сих пор ни от кого не ждала писем, получала разве что анонимки от незнакомцев, полные ненависти или сексуальных фантазий. По-прежнему случается, что мне пишут больные люди, восхищаясь тем, что, как они думают, я совершила. В остальном же лишь скучные письма от адвоката, занимающегося моими финансовыми делами и квартирой возле площади Карлаплан, которую мне завещала мама. Микаэла не возражала — вероятно, потому, что ей досталась половина дачи в Фэрингсё. И еще потому, что в последние месяцы жизни я буквально неотрывно находилась при маме. Взяла на работе отпуск за свой счет, чтобы ухаживать за ней, в то время как Симон остался жить дома. Ему это не нравилось, он говорил, что я нужна и ему тоже, что вызывало у меня возмущение. Чего он может требовать от меня, когда мама так больна? Тяжело было разрываться между ними.

БАС — болезнь безжалостная, я знала, что ничто не может остановить неумолимый путь к финалу. Ужасно было знать, что все функции в организме мамы постепенно откажут и в конце концов она не сможет даже дышать. Ей я точно нужна больше, чем Симону.

Все началось с того, что она стала жаловаться на слабость в левой руке. Роняла предметы, ей трудно было удержать равновесие. Врач сказал, что к этому моменту от шестидесяти до восьмидесяти процентов нервных клеток уже были поражены. По мере того, как тело предавало ее, она погружалась в глубокую депрессию. Моя мама, всегда такая харизматичная и сильная, привыкшая держать ситуацию под контролем.

Ей пришлось передвигаться в инвалидной коляске с электроприводом,