Возмездие - Элизабет Нуребэк

а со временем носить поддерживающий воротник, потому что мышцы шеи слишком ослабли, чтобы держать голову. Под конец болезнь добралась идо связок. Прекрасный голос Кэти сменился хриплым карканьем, которое даже я временами не могла понять.

Задолго до того, как болезнь взяла над ней верх, мама полностью ушла со сцены. Забаррикадировалась в большой квартире, отменив запланированные концерты, отказываясь давать интервью. Заявила, что не хочет унижения. Пусть ее запомнят такой, какой она была. Пусть она для всех останется прежней Кэти.

Как обычно, в СМИ строили догадки о причинах ее отсутствия. Рак, деменция или психическая болезнь? Журналисты оборвали мне телефон, пришлось в одиночку успокаивать ее друзей и коллег. По мере того как распространялись слухи, звонили даже ее старые друзья и музыканты, выступавшие с ней сто лет назад. Единственное, что они узнавали от меня — что Кэти простудилась и у нее проблемы со связками. Вскоре она вернется.

Запах болезни, тела, которое борется из последних сил. Запах тоски и бессилия, удушливое чувство того, что время утекает сквозь пальцы. Мама просила меня помочь ей умереть. Дать избыточную дозу снотворного, чтобы она заснула навсегда. Приложить к ее лицу подушку и держать, чтобы избавить ее от страданий. Это было чудовищно. Я отвечала ей, что никогда не смогу сделать подобное, чтобы она не говорила мне такого, и мы вместе рыдали. Кэти, всегда пышущая жизнью, превратилась в жалкое существо, мечтающее умереть, — об этом никто не должен был узнать. Даже Микаэла.

Чтобы как-то отвлечь маму, я выкатывала ее в гостиную и играла ей на фортепиано. Она закрывала глаза, когда я исполняла свои любимые классические произведения, иногда это помогало ей заснуть. Но если что-то и возвращало маму к жизни, хотя бы ненадолго, — так это фильмы о ней самой. Ее выступления, которые передавали по телевизору, концерты, интервью и документальные фильмы о ее жизни, видео из нашего с Микаэлой детства. Обычно она выбирала самые яркие моменты своей карьеры — ее победное выступление на конкурсе Евровидения мы пересматривали раз за разом.

Иногда я шутила, говоря, что ее самая горячая поклонница — это я, ее собственная дочь. Я пела ей «Солнце и луну», где говорилось о том, как благодарна луна солнцу за то, что оно дарит ей свой свет, так что они оба могут сиять на небе. Мама была для меня самой яркой звездой в нашей галактике. И вот однажды ее не стало.

После похорон я размышляла, что делать: продать квартиру или оставить себе. Для меня она была слишком велика, но расстаться с ней рука не поднялась, потому что в этих стенах жила память о маме. Я начала перебирать вещи, сложила в большую коробку фильмы, которые хотела сохранить, рассортировала письма от фанатов, тысячи вырезок газетных статей, но все равно не могла со всем этим справиться. Обложки пластинок, фотографии, сценические костюмы. Все воспоминания. Само собой, выбросить все это я не могла, но не знала, что с этим делать. До того, как меня задержали, я успела отнести в подвал только часть ее хозяйства.

Что делать с остатками жизни, которая закончилась? Ответа я до сих пор не знаю, да и не могу ничего предпринять, находясь здесь. Проще оставить квартиру стоять, как она есть.

Через неделю после того, как я отправила письмо Микаэле, охранник приносит мне на подносе вместе с ужином белый конверт. Нельзя сказать, что она полна энтузиазма, но настроена позитивно и допускает мысль, что приедет навестить меня — это превзошло все ожидания. Узнав об этом, Адриана на радостях обнимает меня и спрашивает, что я чувствую. Я отвечаю, что пока не решаюсь ничего чувствовать, — мне еще не дали согласия на посещение.

Большую часть жизни в тюрьме составляет ожидание. Вначале я не могла себе представить, что когда-нибудь привыкну к такому стиснутому существованию. Я всей душой ненавидела моменты, когда нас запирали в камерах, когда по утрам их отпирали, все построения и распорядки, все эти решения, которые все время принимает за тебя кто-то другой. Но мне пришлось с этим смириться, потому что выбора не оставалось. А потом уже и не знаешь другой жизни.

Желаешь, чтобы у тебя в камере было радио? Напиши заявление.

Хочешь позвонить родственнику? Подай заявку, чтобы получить разрешение.

Хочешь, чтобы тебя навестили? Тут, конечно, потребуется обширный процесс, дабы убедиться, что данные лица действительно хотят тебя навестить: им домой вышлют бланки для заполнения, затем проводится дополнительная проверка, чтобы выяснить, стоит ли допускать к тебе этих людей. Бюрократическая мельница мелет так медленно, что порой возникают сомнения — а работает ли она вообще? А если ты спросишь двух охранников, как обстоят дела с твоей заявкой, то гарантированно получишь два разных ответа.

На этот раз все происходит на удивление быстро. Но, давая согласие на визит Микаэлы, мне, разумеется, напомнили, что его в любой момент могут отменить, если я не буду соблюдать требования. Мы все время живем под этой угрозой.

Пока я жду того дня, когда ко мне приедет сестра, Адриану переводят обратно в корпус. Я знаю, что скоро переведут и меня, но удовольствия эта мысль не доставляет.

Снаружи до меня доносится сигнал, означающий, что ворота открываются для входа или выхода, я смотрю в окно на них и накрученную на верхушке стены колючую проволоку. Единственное, что сейчас придает моей жизни смысл, — это ожидание встречи с Мика-элой, а иначе я с таким же успехом могла бы истечь кровью на полу подвала.

— Ненавижу это место, — говорю я. — И одновременно — мне уже плевать.

— У этого состояния есть название, — произносит Адриана.

— И какое же?

— Депривация.

— Спасибо за информацию, — отвечаю я. — Она мне очень помогла.

— Ни одна тюрьма на сто процентов не защищена от побега, — произносит она с чуть заметной улыбкой.

— Ты предлагаешь мне сбежать? — смеюсь я и представляю себе, как плету из простыней веревку, чтобы спуститься из окна. — Как это можно провернуть? Мы окружены высокой стеной, несколькими заборами, между нами и свободой миллион запертых дверей. Не говоря уже об этих мерзких собаках.

Адриана снова улыбается и желает мне удачи с сестрой. Приходят охранники и уводят ее, я остаюсь одна в лазарете.

Когда мне приносят обед, я спрашиваю охранницу, правда ли то, что говорят об Адриане, но и она, и другие, кого я спрашиваю, отвечают уклончиво. Мне отвечают, что всяким сплетням верить не стоит. Но говорится это таким тоном, что сразу понимаешь — этим как раз стоит.