Измышление одиночества - Пол Остер

Насколько мне помнится, мной она практически не интересовалась. Единственный раз подарила мне что-то – дважды или трижды подержанную детскую книжку, биографию Бенджамина Фрэнклина. Помню, прочел ее от корки до корки, до сих пор даже вспоминаются некоторые эпизоды. Будущая жена Фрэнклина, к примеру, расхохоталась, впервые его увидев – он шел по улицам Филадельфии с огромной буханкой хлеба под мышкой. У книги была синяя обложка, а проиллюстрирована силуэтами. Тогда мне было лет семь-восемь.

После смерти отца в подвале его дома я обнаружил кофр, некогда принадлежавший его матери. Он был заперт, и я решил взломать замок молотком и отверткой, решив, что в нем хранится какой-то забытый секрет, давно утраченное сокровище. Застежка отпала, я поднял крышку – и вот он, снова-здорово, этот запах, вздымается ко мне, непосредственный, ощутимый, словно сама бабушка. Будто я только что открыл ее гроб.

Внутри не оказалось ничего интересного: комплект разделочных ножей, горка искусственных драгоценностей. А также твердая пластмассовая дамская сумочка на парадный случай, нечто вроде восьмиугольной шкатулки с ручкой. Я отдал ее Дэниэлу, и он тут же устроил в ней переносной гараж для своего парка маленьких грузовиков и легковушек.

* * *

Отец прилежно трудился всю свою жизнь. На первую работу устроился в девять лет. В восемнадцать у него на пару с братом была мастерская по ремонту радиоприемников. За вычетом того краткого мига, когда его наняли ассистентом в лабораторию Томаса Эдисона (работу у него отняли на следующий день, поскольку Эдисон выяснил, что он еврей), отец мой никогда ни на кого не работал, кроме себя самого. Начальником он был очень требовательным, гораздо придирчивей, чем любой посторонний человек.

Радиомастерская со временем привела к небольшой лавке бытовых приборов, которая, в свою очередь, превратилась в крупный мебельный магазин. С того момента он принялся за недвижимость (купил, например, дом для матери), пока внимание его не сместилось с мебели целиком, и недвижимость не стала для него полноправным бизнесом. Партнерство с двумя братьями с одного занятия переносилось на следующее.

Каждое утро вставал рано, домой возвращался поздно, а между – работа, ничего, кроме работы. Работой звалась страна, в которой он жил, и был он среди величайших ее патриотов. Однако не скажешь, что работа была ему в удовольствие. Трудился он прилежно потому, что хотел как можно больше денег. Работа была средством достижения цели – дорогой к деньгам. Но и цель не могла дать ему удовольствия. Как писал молодой Маркс: «Если деньги являются узами, связывающими меня с человеческою жизнью, обществом, природой и людьми, то разве они не узы всех уз? Разве они не могут завязывать и расторгать любые узы? Не являются ли они поэтому также и всеобщим средством разъединения?»[19]

Всю жизнь он грезил о том, чтобы стать миллионером, быть самым богатым человеком на свете. Он хотел не столько самих денег, но того, что они собой представляют: не просто успех в глазах всего мира, но способ сделать себя недосягаемым. Иметь деньги означает больше, чем иметь возможность покупать вещи: это значит, что мир тебя никогда не тронет. Деньги в смысле защиты, стало быть, не удовольствия. Все детство он прожил без денег, а значит – уязвимым для капризов мира, и понятие о благосостоянии стало для него синонимом понятия о бегстве – от вреда, от страданий, от положения жертвы. Он пытался купить не счастье, а просто отсутствие несчастья. Деньги были панацеей, воплощением его глубочайших, невыразимейших человеческих желаний. Ему не хотелось их тратить, он желал их иметь, знать, что они есть. Деньги были не эликсиром, но противоядием: пузырьком лекарства, который держишь в кармане, выходя в джунгли, – на всякий случай, вдруг ужалит ядовитая змея.

* * *

Временами его нежелание тратить деньги было так велико, что напоминало чуть ли не болезнь. Дело никогда не доходило до того, что он отказывал себе в том, что ему нужно (ибо нужды его были минимальны), но все происходило тоньше: всякий раз, когда требовалось что-то купить, он выбирал самый дешевый вариант. Охота за скидками как образ жизни.

В таком образе мыслей просматривался примитивизм восприятия. Все различия стерты, все сведено к наименьшему общему знаменателю. Мясо есть мясо, ботинки есть ботинки, ручка есть ручка. Не важно, что можно выбрать между лопаткой и филе, что существуют одноразовые шариковые ручки за тридцать девять центов – и пятидесятидолларовые авторучки, которые прослужат тебе двадцать лет. Поистине изысканные предметы вызывали чуть ли не ужас: они значили, что за них придется платить непомерную цену, а мораль этого сомнительна. В более общем смысле это превращалось в неизбывную чувственную аскезу: закрывая на столь многое глаза, он лишал себя непосредственного контакта с формами и текстурами мира, отрезал себя от возможности пережить эстетическое наслаждение. Мир, на который смотрел он, был местом практическим. Все в нем имело свою ценность и цену, и замысел сводился к тому, чтобы получать то, что тебе нужно, по цене как можно более близкой к ценности. Все понималось лишь с точки зрения функциональности, судилось лишь по тому, сколько оно стоит, а никогда не как действительный предмет со своими особыми свойствами. В каком-то смысле, могу себе представить, мир казался ему местом скучным. Однообразным, бесцветным, неглубоким. Если рассматриваешь мир лишь в понятиях денег, в итоге не видишь мира вообще.

* * *

В детстве у меня бывали случаи, когда мне становилось решительно неловко за него на людях. Препирался с лавочниками, ярился из-за высокой цены, спорил так, будто на кону стояло его мужское достоинство. Отчетливое воспоминание, как во мне все скукоживалось, я хотел оказаться где угодно на свете, только не тут. Особенно выделяется один конкретный случай: пошли с ним покупать мне бейсбольную перчатку. Две недели каждый день после школы я заходил в этот магазин и любовался той, которую мне хотелось. Затем, взяв меня с собой вечером туда ее покупать, отец так орал на продавца, что я боялся, не разорвал бы он его на куски. Испугавшись так, что сердце в пятки ушло, я сказал ему, чтоб не волновался, не очень-то мне эта перчатка и нужна. Когда мы выходили из магазина, он предложил купить мне рожок мороженого. «Перчатка эта все равно никуда не годится, – сказал он. – В другой раз я тебе куплю получше».

Получше, конечно, означало похуже.

* * *

Тирады о том, что в доме горит слишком много света. Он всегда подчеркнуто покупал самые маломощные лампочки.

* * *

Его отговорка тому, что он никогда не водил меня в кино:

– Чего ради тратить целое состояние, если через год-другой это все равно покажут по телевизору?

* * *

Редкий семейный выход в ресторан: мы всегда были вынуждены заказывать самое недорогое в меню. Стало чем-то вроде ритуала. «Да, – говорил, он кивая, – это хороший выбор».