Загул - Олег Зайончковский

– Какие вопросы? Сейчас прямо и приезжай!

Нефедов расспросил Шерстяного, как к нему добраться, и, отключив телефончик, вернул его в Галин кармашек.

Большей глупости, чем путешествие в шестьдесят верст на ночь глядя в нетрезвом виде, Нефедов придумать не мог. Однако так получилось, что его опять некому было остановить, и даже собак во дворе Галка еще не спускала.

– Три восемьсот пятьдесят! Дочь! Роддом имени Клары Цеткин. Переулок Шелапутинский… Запомнил?

Далекий голос тети Тани еле слышен. Расстояние съедает индукцию; слабеньких междугородных токов не достаточно, чтобы как следует разговорить большой металлический телефон. Он висит на стене в заводской проходной рядом с бюро пропусков, под плакатиком «Не болтай».

– Шелапутинский… – повторяет Нефедов, выцарапывая слово ключом на стене.

– Эй! А ну! – кричит ему вооруженная бабка-вахтерша. – Всю стену уже искорябали!

Нефедов оборачивается, смотрит на бабку невидяще.

– Слышу… дочь… три восемьсот пятьдесят… – повторяет он за тетей Таней.

– Ох ты, господи! – догадывается бабка. – Никак папашей стал!

Тетя Таня сообщает еще о том, сколько выпила сама таблеток, как волновалась и как не спала всю ночь, но этого Нефедов уже не записывает. Вообще это была ее собственная, тети Танина идея, чтобы Надя до родов пожила у нее в Москве. Дело в том, что рожать в нашем городе небезопасно в септическом отношении.

Вот и свершилось… В отделе связующих материалов известие не оставило равнодушных. Все, даже Зоя Николаевна, побросали работу, охают и поздравляют Нефедова.

– Заводи мотоцикл! – командует Кошелев Ксенофонтову.

И вот уже Ксюхина «Ява», рубиновая сверкающая красавица, мчит что есть духу в «Московский» гастроном. Как она любит скорость! В поворотах хромированные дуги чертят по асфальту, пуская снопы искр; два ее горячих цилиндра, два согласно бьющихся сердца, поют победную песнь. И ветром захлебываются седоки, один из которых – на радостях потерявший чувство самосохранения молодой отец.

Отмечание происходит «на природе», с наветренной к заводу стороны. Оглушенный происходящим, Нефедов с растерянной улыбкой принимает поздравления отдельцев. Увы, запас добрых слов и пожеланий превосходит запасы спиртного. Ксенофонтова опять снаряжают в «Московский», и он уносится в синем мотоциклетном дыму. Возвращается Ксюха скоро, но… привозит за собой хвост: «Яву» преследует желтый милицейский «Урал». Съехав с дороги, Ксюха роняет мотоцикл и с авоськой бутылок бежит к своим. Мент тормозит, спрыгивает с «Урала» и пеший продолжает погоню. На бегу он дует в свисток и матерится, требуя Ксюхины права, но не тут-то было – отдельцы встают за товарища стеной. Показывая на Нефедова, они хором толкуют менту про «исключительный повод». Наконец до него доходит, – уяснив причину попойки, мент сменяет гнев на милость и принимает поднесенный стакан. Снявши с головы фуражку и повесив ее на ближайший сук, мент неожиданно произносит прочувствованный философский тост.

– У мужика, – говорит он, обращаясь к Игорю, – есть только два настоящих повода, чтобы напиться, – это женитьба и рождение ребенка. Первым разом ты входишь в дверь, а вторым – она за тобой захлопывается.

Блестящая речь мента – последнее, что Нефедов воспринимает отчетливо; потом в его сознании возникает пауза… Вновь оно включается спустя неизвестно сколько времени, в тот момент, когда они с Ксюхой мчатся куда-то опять верхом на жужжащей «Яве». Набегающие многоэтажки кренятся и валятся, угрожая прихлопнуть наездников вместе с мотоциклом, но «Ява» быстра, увертлива. Одно лишь заботит Нефедова – как бы не вылететь из седла…

И снова наступает провал…

Нефедов не сознает, что «Ява», перегревшаяся, но неповрежденная, вдоволь наигравшаяся с судьбой, возвращается в свое стойло. Он даже не понимает, что едет в седле сам-третий и что позади него сидит Шерстяной, взявшийся невесть откуда. Ксюха держится за руль «Явы», Шерсть уцепился за Ксюху, а между ними – обмякший Нефедов, который ни за кого не держится, потому что спит. Так они и въезжают во двор старой панельной пятиэтажки. Дом этот – ветеран микрорайона, и у жильцов его есть привилегия – им позволено во дворе держать небольшие сарайчики. В таком-то сарайчике вместе с кроликами, принадлежащими Ксюхиной матушке, и ночует красавица «Ява».

Мотоцикл встает у сарая и, пару раз напоследок икнув, замолкает. Шерсть, придерживая Нефедова под мышки, стаскивает его с седла и укладывает на траву. Ксенофонтов, зафиксировав машину на подножке, падает рядом с Нефедовым и тоже отключается. Шерстяной чешет голову, глядя на спящих товарищей, потом залезает в авоську, притороченную к багажнику мотоцикла, и достает из нее недопитую бутылку водки. Усевшись в траве, он в два приема опорожняет бутылку и с блаженным видом закуривает.

Шерстяной размышляет о том, как удачно для него складывается день. Из Москвы он приехал по делу, с намерением выпросить у родителей тридцать – сорок рублей. Дело это вполне могло кончиться неуспехом, однако на сей раз, по счастью, мать его получила от завода премию. Денег ей дали шестьдесят рублей, каковые нетронутыми и перекочевали благополучно в сыновний карман. Затем, собираясь уже отбыть в столицу, Шерстяной на улице чуть не попал под колеса Ксюхиной «Явы». Он свистнул, Ксюха затормозил – и вот теперь Шерсть покуривает, сидя на травке, а бесплатная водка совершает в нем приятное преображение.

Однако длительная неподвижность совсем не в характере Шерстяного. Толкнув раз-другой лежащего Нефедова и не добившись реакции, Шерсть срывает травинку и щекочет ей у товарища в носу. Игорь наугад отмахивается, мычит и наконец открывает глаза.

– Шерсть? Откуда ты взялся? – смотрит он удивленно.

– С добрым утром, папаша! – ухмыляется Шерстяной. – Вставай, у меня идея.

– Что за идея? – Нефедов приподнимается на локтях.

– Поехали со мной в Москву.

– Ты с ума сошел… – Игорь падает снова в траву.

Но нет, Шерстяной не сумасшедший; наоборот, он в пользу своей идеи предоставляет все доводы разума. Во-первых, у них куча денег – Шерсть хлопает себя по карману. А во-вторых, поездка в Москву Нефедову предстоит по-любому.

– В роддом, – убеждает Шерсть, – к Наде ведь ты собираешься? Вот у меня и переночуешь. И это дело отметим…

Игорь слушает, глядя в небо. Аргументы у Шерстяного сильные, вот только организм возражает. Облака наверху шевелятся, вызывая у Нефедова тошноту… «Не смотреть на них, – говорит он себе, – не смотреть на облака и взять себя в руки…»

– Помоги мне подняться, – просит он Шерстяного.

Тот с готовностью берет его под мышки и приводит в вертикальное положение. Не потревожив Ксенофонтова, лежащего возле его остывшего уже мотоцикла, друзья отправляются на станцию.

В вагон электрички они входили на закате солнца, а просыпаются, когда в Москве уже наступило то, что здесь называется ночью. Прямо с перрона Шерстяной увлекает Игоря под землю, в метро, и они с пересадками долго куда-то едут. Куда – это Нефедов хотел бы знать, но в метро очень шумно и спрашивать некогда, потому что тут главная забота – как бы кому-нибудь не отдавить ногу.