Мерсье и Камье - Сэмюэль Беккет

– Готов на любые попытки, – сказал Мерсье, – лишь бы знать, какие именно.

– Значит, мы тихо-мирно и без малейшей спешки вернемся в город, – сказал Камье, – и останемся там столько времени, сколько будет нужно.

– Столько времени, сколько будет нужно для чего? – сказал Мерсье.

– Чтобы найти вещи, которые мы потеряли, – сказал Камье, – или чтобы отказаться от этой идеи.

– И впрямь изощренные же нужны были умствования, – сказал Мерсье, – чтобы привести нас к подобному решению.

– Мне сдается, – сказал Камье, – хотя я и не могу это подтвердить, что загвоздка всего дела – в рюкзаке. Мы, по-моему, решили, что там лежит или лежала вещь, одна или даже несколько вещей, без которых нам очень трудно обойтись.

– Но мы уже перебрали все, что там лежало, – сказал Мерсье, – и рассудили, что там было только лишнее.

– Этого я не отрицаю, – сказал Камье, – и маловероятно, чтобы наше понятие о лишнем переменилось со вчерашнего утра. Так откуда же происходит наше смущение? Вот вопрос, который нам пришлось перед собой поставить.

– И откуда же оно происходит? – сказал Мерсье.

– Если память мне не изменяет, – сказал Камье, – мы порешили, что оно происходит из интуитивного представления о том, что в рюкзаке содержалась одна или даже не одна вещь, необходимая для нашего спасения.

– Но мы знаем, что это не так, – сказал Мерсье.

– Знаком ли тебе, – сказал Камье, – тот тоненький умоляющий голосок, который подчас взывает к нам из нашего предсуществования?

– Я его все больше и больше путаю, – сказал Мерсье, – с голосом, желающим меня уверить, что я еще не умер. Но я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Какой-то аналогичный орган, – сказал Камье, – последние двадцать четыре часа нашептывает мне: Рюкзак! Ваш рюкзак! Наше вчерашнее вечернее совещание, во время которого мы сравнили свои впечатления, не оставило ни малейших сомнений на этот счет, если память меня не подводит.

– Ничего такого не помню, – сказал Мерсье.

– А ведь мы установили, – сказал Камье, – необходимость если не найти, то хотя бы поискать наш рюкзак, а из этого неудержимо вытекает остальная часть нашей программы. Потому что поиски рюкзака фатально влекут за собой поиски велосипеда и зонтика.

– Совершенно не понимаю почему, – сказал Мерсье. – Почему не заняться просто рюкзаком, не занимаясь ни велосипедом, ни зонтиком, поскольку речь идет именно о рюкзаке, а не о велосипеде, не о зонтике, не о…

– Понял, понял, – сказал Камье.

– Ну? – сказал Мерсье. – Почему бы нам…

– Не заводи все сначала! – взвыл Камье.

– Ну? – сказал Мерсье.

– Я и сам до конца не понимаю почему, – сказал Камье. – Знаю только, что вчера вечером мы очень хорошо понимали почему. Надеюсь, ты не хочешь опять все поставить под сомнение?

– Когда причины ускользают от моего понимания, – сказал Мерсье, – мне как-то не по себе.

На сей раз только Камье промочил себе штаны. Будем же внимательно следить за Мерсье и Камье, никогда не отставая от них больше чем на лестничный пролет или на толщину стенки. Пускай никакая забота о композиции или о гармонии никогда ни на мгновение не заставит нас от них отвернуться.

– Мерсье не смеется вместе с Камье? – сказал Камье, как только оказался в состоянии заговорить.

– В другой раз, – сказал Мерсье.

– По мне, нам следовало бы рассуждать таким образом, – сказал Камье, – или как-нибудь вроде того. Вещи (рассмотрим наихудшее положение вещей), каковы бы они ни были, коль скоро мы полагаем, что они нам нужны для того, чтобы мы могли продолжать наше путешествие…

– Наше путешествие, – сказал Мерсье. – Какое путешествие?

– Наше путешествие, – сказал Камье, – с максимальными шансами на успех, так вот, они у нас были, а теперь их больше нет. Мы предполагаем, что они в рюкзаке, потому что рюкзак – вещь, в которой держат другие вещи. Но по зрелом размышлении ничто не мешает нам считать, что они в зонтике или привязаны к одной из частей велосипеда – возможно, веревочкой. Мы знаем лишь, что они были, а теперь их нет. И даже в этом мы совершенно не уверены.

– Если иметь в виду посылки силлогизмов, это посылки.

– Что ты от меня хочешь, – сказал Камье.

– А твой тоненький голосок, шепчущий: рюкзак! рюкзак! – как ты с ним обходишься? – сказал Мерсье.

– Он же заразился невесть чем гораздо раньше, чем дошел до нас, – сказал Камье. – Не глупи, Мерсье. Подумай хоть о миазмах, через которые ему пришлось пробираться.

– Мне сегодня ночью снился странный сон, – сказал Мерсье. – Сейчас он мне вспомнился.

– Итак, – сказал Камье, – речь идет о неизвестных предметах, которые не только совершенно необязательно лежат в рюкзаке, но, возможно, и не влезут ни в один рюкзак на свете, – да хоть велосипед, например, или зонтик, или оба они. Каким образом мы распознаем истину? По внезапно нахлынувшему блаженству? Не думаю.

– Я был в лесу вместе с бабушкой, – сказал Мерсье. – Я не…

– Это бы меня удивило, – сказал Камье. – Нет, как мне представляется, это постепенное, долгое чувство облегчения, достигающее наивысшего накала недели за две, за три, если все пойдет хорошо, причем мы не знаем точно, чему его приписать. Это радость неведения (к слову сказать, нередкое сочетание), радость обретения утраченного главного блага при неведении его природы. Не подлежит сомнению то, что наше нынешнее и будущее состояние налагает на нас обязанность всеми средствами пытаться вступить во владение нашим изначальным снаряжением, прежде чем взмывать ввысь. Быть может, мы потерпим неудачу. Но мы исполним свой долг. Вот, на мой взгляд, более или менее те аргументы, которые нам следовало пустить в ход. Они воистину неотразимы.

– Она несла в руках свои груди, – сказал Мерсье, – держала их за соски, зажав большими и указательными пальцами. Но я не…

Камье вспылил, то есть притворился, будто вспылил, потому что на Мерсье он был не способен вспылить по-настоящему. Мерсье так и остался с приоткрытым ртом. В растрепанной седой бороде блестели капли, взявшиеся непонятно откуда. Немного выше бороды пальцы перебегали на огромный костлявый нос, туго обтянутый красной кожей, украдкой залезали в большие черные дыры, растопыривались, следуя впадинам щек, и опять принимались за свое. Бледно-серые глаза пристально смотрели вперед с подобием ужаса. Широкий и низкий лоб, прочерченный глубокими морщинами в форме крыльев, морщинами, что были обязаны своим происхождением не столько раздумьям, сколько тому хроническому удивлению, которое сначала поднимает брови, а потом раскрывает глаза, – этот лоб представлял собой все-таки наименее гротескную часть его лица. Он был увенчан неправдоподобно спутанной гривой сальных волос, в которых были представлены все оттенки цвета, от белобрысого до седого. Об ушах говорить не будем.