Жаркой ночью в Москве... - Михаил Липскеров

Тихо лаяли собаки в затухающую даль,

я явился к ней во фраке,

элегантный, как рояль.

Звоним… А чего звонить, когда над дверью нет звонка? Зато есть цепочка, за которую надо дернуть. За дверью раздастся мелодичный звон колокольчика… А какой еще? Конечно мелодичный. Так в туманной росистой заре в местечке Хамковицы, что в шестнадцати верстах от Житомира, по этому звоночку узнаешь нашу корову Цилю.

… и выйдет моя ненаглядная, предмет моих тайных, но громких воздыханий. А как еще показать свои воздыхания, если не воздыхать громко? Как будто в груди у тебя бьется, требуя свободы, двигатель внутреннего сгорания. И конечно же, горит огонь желаний. В груди… Или… Да всюду и горит… Сейчас я увижу… Бледная рука в голубых прожилках с длинными изящными пальчиками с хищным маникюром. Крылья носа нервно вздрагивают Вот-вот не удержатся на месте и улетят. Марафет – он, знаете ли, великая подъемная сила. Полный улет. А между пальчиками у нее будет зажата легкая турецкая пахитоска. Все будет так, как я задумал. В этот раз она наконец даст мне ответ. Или просто даст. Хотя это вряд ли. На моем пути стоит (не в прямом смысле стоит, а в переносном, художественный образ) сын бакинского нефтепромышленника Айвара Алекперова Айвар Алекперов. У в роду все мужчины Айвары Алекперовы. Раньше, в восемнадцатом веке, они носили разные имена. Но в Баку тогда было выше крыши Алекперовых. Разных социальных слоев и состояний. И был среди них один мошенничествующий Алекперов. Это бы еще ничего, что мошенничающий, это национальное, но он был еще и бандитствующий. Однажды полиция попутала его на грабеже лавки с контрафактным бензином, принадлежащей другому Алекперову, которого звали Айваром, и он, бандитствующий Алекперов, которого звали Вагид, назвался Айваром. А так как он был моложе настоящего Айвара на тридцать лет, то мудаковатая бакинская полиция восемнадцатого века решила, что сынок грабит своего батю. Они его связали и бросили в зиндан предварительного заключения. Чтобы слупить с папаши мзду за освобождение сынка. Папаша в это время отдыхал на любимой третьей жене Лейле. Потому что очень сильно устал от отдыха на второй любимой жене Зухре.

И это еще не вся цепочка. Поэтому он, не вдаваясь в подробности, забашлял полицию. Пока не вспомнил по пути с третьей любимой жены Лейлы на четвертую любимую жену Айгуль, что у него нет сына Айвара. Что у него вообще нет детей. У него были проблемы. Нет, со стволом-то у него было ого-го!!! А вот с боеприпасами… Начальной скорости у них не хватало. Долететь до цели. А все почему? А все потому. И вот когда Айвар Алекперов, не дойдя до четвертой любимой жены, усек ситуацию, он надел штаны и потребовал к себе бандитствующего Алекперова и, вместо того чтобы как настоящий Айвар Алекперов казнить мерзавца, усыновил его, поменял через градоначальника графа Бердан-Мохнатского имя Вагид на имя Айвар и женил его на свежевзятой, но еще неопробованной седьмой любимой жене Зульфие и умер. И оставил завещание, что все первенцы в его роду будут носить имя Айвар.

Так вот, последний из Айваров Алекперовых и намыливался жениться на княжне Танечке Персоль-Гуторской. А я этого не хотел. Я хотел жениться на ней сам. Я хоть и не нефтедобытчик Айвар Алекперов, но тоже… Из потомственных евреев Его Императорского Величества. И с боеприпасами у моего предка Гирша, приглашенного императрицей Екатериной Великой в Россию из польского города Липска и вынужденного сменить благозвучную фамилию Шмокшлимазлцудрейтерзон на более простую и доступную фамилию Липскеров, так ему казалось… О чем я говорил? А! О боеприпасах. Так вот, Липскеровых в мире – что собак нерезаных. И все родственники. Так что негоже мне, столбовому Липскерову, лажаться перед каким-то Айваром…

Я дернул за цепочку. Дверь мне открыл старый дворецкий Иеринарх Владимирович Фридман. Из бывших крепостных. У них в роду все первенцы носили имя Иеринарх. Такое вот странное совпадение.

– Что господину жиду надо? – спросил дворецкий, склонив напомаженную голову в полупоклоне.

– Княжна у себя? – ответил я по национальному обычаю вопросом на вопрос.

– А какое господину жиду собачье дело до того, где княжна?

Ну, я не стал препираться со стариком. Убил его и вошел в комнаты. Она, Танечка моя, княжна Персоль-Гуторская, двадцати неполных лет, сидела на диване. Я молча сжимал в кармане леденящий пистолет. Обращенный книзу дулом, сквозь карман он мог стрелять. Но, господа присяжные заседатели (прорепетировал я про себя свое последнее слово), у меня и в мыслях не было убивать княжну Персоль-Гуторскую. А пистолет – исключительно в целях самозащиты. От конкретного лица кавказской национальности Айвара Алекперова.

– Танюх, ты мне раз и навсегда скажи: дашь или не дашь? (Намек на знакомство с произведениями Вильяма Шекспира, род. 23.4.1564, ум. 23.4.1616.)

Княжна глянула на меня хитрым княжеским взглядом, затянулась пахитоской и, вытянув губы в форме «Волшебной флейты» г-на Вольфганга Амадея Моцарта, выпустила замысловатую струю дыма. И пока дым не улетел в распахнутое дождливое окно, я смог прочесть:

– И с какого это рожна, Мишель, я должна вам давать? Сколько ж можно давать? Этому, князю Нарышкину, дала, статскому советнику Гершенфельду дала, полковнику Вздор-Бухновскому дала. Этому дала, этому дала, этому дала. А вот Айвару Айварычу Алекперову не дала. Как они ни просили. Нефтяную скважину к ногам бросали, газовый фонтан на заднем дворе возвели, а вот не дала. Потому что принцип: до свадьбы – ни-ни. К тому же Айвар Айварыч – наследственный ваххабит, и если я дам иудею, а вы, Мишель, иудей, как бы вы ни походили на приличного человека, то Айвар Айварычу будет душевно больно. Войти на мое ложе после иудея. Хоть вы оба и обрезанные. А еще Демокрит сказал: «Нельзя войти в одну реку двум обрезанным». Так что не обессудьте.

А погода, должен вам сказать, судари мои, была на редкость… в общем, на редкость… Так бывает только на излете русской осени, когда недавнее тепло практически окончательно сдало свои позиции и готово покорно, как юная жена, идти под венец с зимним холодом. Точь-в-точь как на картине Пукирева «Неравный брак». В общем, господа,

Было холодно и мокро,

Тени жались по углам…

Обливали слезы стекла,

Как герои мелодрам.

Я стоял, опустив голову. Жизнь моя практически закончилась. Ибо без княжны я не представлял себе будущего. Без нее оно превращалось в пустую дорогу, по которой мне придется идти одному, без поддержки, и даже память о том, что княжне я так и не засадил, не сохранится в моем бедном мозгу, растворившись в бесцельно прожитых годах, за которые почему-то будет так мучительно стыдно. Все это, очевидно, отразилось на моем лице, потому что княжна посмотрела на меня с типической жалостью русской женщины, которая (жалость) не делает различия меж сословиями. И свойственна и Сонечке Мармеладовой, и Софье Андреевне Толстой, и Софье Фредерике Августе Анхальт-Цербстской, получившей при крещении имя Екатерина Алексеевна, впоследствии Екатерина Великая. Вот, поди ж ты, какова сила и мощь русской земли, которая ухохатывает даже немчуру поганую. Скольких бедных людей пожалела женщина. Тут и Потемкин, и Орлов (оба Орлова), и Зубов. Я уж не говорю о дворцовом коне Евстигнее, которого она жалела до изнеможения. Тот пал на третью ночь.