Классы наций. Феминистская критика нациостроительства - Елена Гапова

Очевидно, значимым событием для легитимации всего календарного «проекта» явилось происшедшее летом 2010 года раскрытие деятельности «сети российских шпионов». Вскоре после того, как «шпионов» под общий недоверчивый смех вернули на родину, Анна Чапман, чьи откровенные снимки уже разошлись по Интернету, а шпионская деятельность заключалась в знакомствах со статусными мужчинами, снялась для эротического журнала. Приблизительно тогда же вся группа была награждена медалями, и, как писали газеты, посетивший разведчиков Владимир Путин спел с ними вместе песню «С чего начинается Родина». Через несколько месяцев был издан календарь, где группа молодых женщин публично раздевается, чтобы «предложить себя» руководителю правительства; устраивает весь перформанс молодежная организация, принадлежащая партии власти; девушки уверяют (и, судя по всему, уверены), что они сами этого хотят, потому что доверяют. Формально девушек никто ни к чему не принуждал. Они сами, искренне и очень лично, хотят «служить родине». Полный Фуко.

Задача этого текста – рассмотреть идеологию «женского вопроса» в межвоенное двадцатилетие ХХ века (1921–1939) в условиях формирования национальных субъектов на двух сопредельных, но разделенных политической границей территориях – в Советской Белоруссии (республике СССР) и в Западной Беларуси (входившей в то время в состав Польши). Сущность проблемы состоит в следующем. Консолидация национальных общностей в Европе в XIX – начале XX века обычно рассматривается как политический и культурный процесс, происходивший в публичной, т. е. «мужской», сфере параллельно со становлением буржуазного порядка. Вместе с тем национальные проекты предполагают выполнение работы по биологическому (рождение детей) и культурному воспроизводству нации, что осуществляется в рамках семьи и частной сферы, т. е. традиционной зоны ответственности женщин. Исторически формирование (буржуазных) наций происходило при таком разделении публичного и частного, где особую роль играла «национальная мать»: в свое время Ж. – Ж. Руссо настаивал на пребывании женщины дома с тем, чтобы она могла полностью посвятить себя выполнению семейной и материнской ролей. У «поздних наций» Центральной Европы, боровшихся за свою автономию в составе империй, роль семьи также оказывается важной: находясь в частном пространстве дома, сознательная полька, чешка или финка поет колыбельные на родном, часто гонимом языке, готовит национальные блюда, вышивает на одежде орнамент, кодифицированный интеллектуалами как национальный, и читает детям книжки национальных поэтов. Когда же приходит время, она целует в лоб жениха, мужа или сына, благословляя их на «священную войну» (восстание) за народ.

Если формирование наций было связано с воспроизводством буржуазного порядка и модели семьи, то большевистский проект создания нового мира, наоборот, предполагал коренное изменение всех сфер жизни, в том числе и деконструкцию традиционных гендерных отношений. Советская власть стремилась вывести женщину в публичное пространство (в образование, профессию, работу вне дома и общественную деятельность), превратив ее в строительницу социализма. Однако без получения женщинами экономической независимости невозможно было решить и «женский вопрос» – достижение равноправия мужчин и женщин, что считалось в марксизме одной из приоритетных задач. Поэтому советское национальное строительство следовало особой модели: оно происходило одновременно с перестройкой традиционного гендерного порядка и общей модернизацией.

Таким образом, в заявленной теме можно выделить два ключевых момента. Во-первых, речь идет о национальном строительстве, осуществляемом в одном случае в условиях буржуазного, а в другом – социалистического государства. Во-вторых, предметом рассмотрения является «женский вопрос» как необходимая составляющая национальных проектов. Межвоенная белорусская (и украинская) история дает уникальную возможность наблюдать разворачивание гендерных идеологий в одном случае в условиях воспроизводства, а в другом – коренного изменения гендерного порядка. Статья начинается с очень краткого экскурса в проблему белорусского национального самоопределения, за которым последует анализ гендерных политик по обе стороны польско-советской границы.

В 1897 году правительство Российской империи, стремясь модернизировать управление огромной державой, осуществило Первую всеобщую перепись населения. Для метрополии было важно произвести научную классификацию имперских субъектов, и основой для категоризации племен и народностей стал «родной язык» – следствие пришедшей из Германии идеи идентификации национальности с языком. Согласно результатам переписи в Северо-Западном крае, где были расположены белорусские земли, большинство (от 70 до 95 %) тех, кто назвал своим родным языком белорусский, являлись жителями сельской местности. Городское население края, ограничивавшееся 13 %, составляли в основном евреи (до 60 % в некоторых городах и местечках), чьи права на владение землей были ограничены, мещане, обычно русскоязычные, а также поляки[82]. Метафорой этих пограничных земель, послуживших колыбелью польского, белорусского и литовского культурных канонов, может быть геллнеровская Руритания – типичная для Центральной Европы территория, где этнические разделения пересекаются со статусными и классовыми. Э. Геллнер описывает обитателей таких территорий в период, предшествующий национальным возрождениям, следующим образом:

«Руритане были крестьянским населением, говорившим на нескольких родственных и более или менее взаимопонимаемых диалектах и населявшим… несколько удаленных ареалов Мегаломанской Империи. Руританский язык или, вернее, диалекты, из которых он мог бы быть создан, не использовался более никем, кроме этих крестьян. Аристократия и чиновничество говорили на языке мегаломанского двора, принадлежавшего к языковой группе, отличной от той, от которой отпочковались руританские диалекты. В большинстве, но не все, руританские крестьяне принадлежали к церкви, чья служба велась на языке, принадлежащем к еще одной лингвистической группе… Мелкие торговцы городков и местечек, обслуживавшие руританскую сельскую местность, принадлежали к еще одной этнической группе и исповедовали еще одну религию, и были презираемы руританскими крестьянами»[83] (перевод мой. – Е.Г.).

Исторически белорусско-литовский языковой и этнический ареал входил в состав Великого княжества Литовского. Современная белорусская интеллигенция склонна рассматривать это самое большое государство средневековой Европы (объединившееся впоследствии с Королевством Польским) как «золотой век» старинной национальной культуры. Этничность не являлась конституирующим принципом этого государства, однако, полагают многие, в тот период на старобелорусский были переведены и впервые напечатаны на восточнославянском языке некоторые части Библии (1517 год); созданы государственные Статуты (своды светских законов) и даже появилась своя версия «Тристана и Изольды»; города-княжества, в соответствии с европейским средневековым порядком, обладали самоуправлением и Магдебургским правом. При правлении Екатерины эти земли были присоединены к Российской империи, и в течение XIX века там произошло несколько антироссийских восстаний, повлекших значительные репрессии, религиозные ограничения, закрытие высших учебных заведений и высылки интеллигенции и дворянства (шляхты). В литературном воображении эти губернии, очевидно, стал символизировать «полуголодный, больной белорус» из поэмы В. Некрасова «Железная дорога». Политизированные интеллектуалы волны национального возрождения рубежа XIX – ХХ веков, поставившие вопрос о белорусской культурной и национальной автономии, видели корни проблемы в том, что указанные территории в течение столетий являлись «ареной политической, национальной, религиозной и культурной борьбы»[84] между Польшей и Россией.