Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

Я получила открытку от Сверкера, а больше ни о ком из нашей Бильярдной ничего не знаю. (Откуда, кстати, ты взяла этот Бильярдный клуб «Будущее»? Мы что, так себя назвали? Я что-то не помню.) По-моему, Сверкер никакой не волк. Он пишет, его родители не против, чтобы он позвал всю нашу компанию на Мидсоммар. Будем надеяться! Правда, классно было бы.

Жду ответа, пиши,

МэриМари

— Извини, что заставила ждать, — говорит Маргарета, приглашающим жестом указывая на стул у своего письменного стола.

— Да ничего, — отвечаю. Почему — сама не знаю, поскольку на самом деле очень даже чего. Я пропустила стокгольмский поезд и не знаю, когда будет следующий. Но Маргарета бледна, и рука у нее трясется, когда она снимает папку с полки. Что-то похожее на сострадание шевелится у меня внутри. Я покидаю эту тюрьму. Маргарета остается. Хоть и в синей рубашке надзирательницы.

— Такая свистопляска, — объясняет она. — Из-за Анастасии.

— Понимаю.

— Ты ночью ничего не слышала? В смысле — каких-то звуков из ее камеры?

— Она пела.

— Пела?

— Да, мне так кажется. Часа в три ночи.

— А что она пела?

— Не знаю. Просто пела. Или плакала.

— Плакала?

Я покачиваюсь на стуле. Неосознанное движение, но Маргарета, у которой все чувства начеку, толкует его как нетерпение.

— Извини, — повторяет она. — Тебе и так пришлось прождать слишком долго. Чертовщина какая-то с твоим освобождением. В фильтре сейчас нет места и…

— Ничего. Я готова остаться в своем отделении.

— Да, вот и мы подумали, что ты как раз лучше других психологически подготовлена к тому, что ждет за воротами. Хотя и пробыла тут так долго.

— Справлюсь как-нибудь.

Она кладет папку на стол.

— Да уж, придется.

Повисает тишина, Маргарета смотрит на папку с моим личным делом, а я заполняю паузу тем, что разглаживаю куртку у себя на коленях, и смотрю в окно. Утренняя дымка уже рассеялась. Я закрываю глаза и вижу Мэри, лежащую в комнате, где стены выкрашены в бледно-бледно-абрикосовый цвет. Она спит так крепко, что грудь едва вздымается. Открываю глаза — папка с делом по-прежнему лежит на столе, черные корочки — Маргарета ее даже не раскрывала. Никак не может отделаться от мысли об Анастасии.

— Ей был всего двадцать один год, — говорит она.

— Что она сделала? В смысле — за что сюда попала?

Маргарета шмыгает носом.

— Покушение на убийство. Хотя вообще я не имею права этого говорить.

— Я никому не скажу — мне некому.

Вынув из кармана кусок туалетной бумаги, она тихонько сморкается.

— Тебя что, никто не ждет?

— Никто.

— А чем займешься?

Я выпрямляюсь.

— Сперва поеду в Стокгольм. Улажу кое-какие дела. Потом — в летний домик в Смоланде.

В мозгу проносится картинка — озеро Хестерумшё в октябре. Янтарная вода. Желтые трепещущие осины. Птичий крик, долетающий из лесной чащи.

— А что, разве там можно жить в такое время года? Холодно…

— Ничего. Там электрообогреватель и камин.

— Ты должна переговорить об этом в Стокгольме в службе пробации.

— Уже переговорила. Все о'кей. Надо будет просто встать на учет в их йончёпингском отделении на то время, пока я буду в Смоланде.

Наши взгляды расходятся в разные стороны, и снова повисает тишина. Мы обе думаем про Анастасию. Глядя против солнца, я пытаюсь говорить как можно равнодушнее:

— Кого она пыталась убить?

Маргарета снова высмаркивается.

— Художника одного. В газетах писали.

— Я как-то пропустила.

Маргарета быстро взглядывает на меня:

— Он сделал о ней выставку…

— Он ее рисовал?

— Нет. Фотографировал. И кино снимал. Фильм завтра по телику покажут.

Я не отвечаю, просто киваю. Ей хочется рассказать больше, это чувствуется, но я не уверена, что хочу это услышать. И все же говорю:

— Она знала это?

Маргарета вздыхает.

— Не знаю. Могла. Н-да. Ей могли сказать.

У меня шевельнулось подозрение. А что, если это… Да, похоже. Скорее всего.

— А как его звали?

— Кого?

— Того художника?

Маргарета хлопает глазами.

— Не знаю.

— Не Халлин?

— Возможно. Не помню.

Я снова взглядываю в окно, и Маргарета какое-то время хранит молчание.

— Сучка, — произносит она наконец.

Я поворачиваю голову и смотрю на нее. Она уперлась взглядом куда-то в стенку.

— Тот фильм, — добавляет она. — Так называется. И выставка.

Сколько раз я слышала, как эта решетчатая дверь захлопывается у меня за спиной?

Тысячу раз. Десять тысяч. Но только в воображении.

Теперь это происходит на самом деле.

Хотя мое освобождение задержалось на много часов, мне кажется, что все случилось слишком быстро. Последнее заточение в камере, пока выносили тело Анастасии. Завтрак, когда мы сидели, уткнувшись каждая в свой кофе, слыша, как хрустят хлебцы под крепкими зубами Гит. Еще краткое ожидание в камере, на краю койки, но уже при открытой двери. Взгляд, скользящий по привычным стенам и опустевшей доске объявлений. Внезапный вызов в кабинет к Маргарете для собеседования перед освобождением. Шествие по той самой асфальтовой дорожке, на которую еще несколько часов назад было запрещено ступать. Кирпичные стены проходной. Приветливые голоса. Пожелания удачи. Дверь, распахнувшаяся и захлопнувшаяся у меня за спиной. Еще несколько шагов до калитки и еще шаг. И я снаружи. Свободна.

Ставлю сумку на асфальт, чтобы застегнуть куртку на молнию. Пытаюсь что-то прочувствовать, но безуспешно. Внутри меня пусто.

— Мэри, — говорю я вслух, но Мэри не отвечает, она спит своим химическим сном в Анниной комнате для гостей.

Передо мной — просторная парковочная площадка, за ней белеет фильтрационный барак. Мгновение спустя местность трансформируется у меня на глазах, парковочная площадка превращается в аппельплац, на котором неподвижно лежат сотни людей, а белый барак кажется белым автобусом. Это какое-то иное освобождение, это не мое воспоминание. И все же принадлежащее мне. Еще семь лет до моего рождения, но именно в этот миг началась моя жизнь. Вон там стоит Херберт, уронив руки, вглядываясь куда-то поверх человеческого моря и пытаясь осмыслить, что он видит. У его ног лежит истощенная девочка с разинутым ртом. Труп. Только труп этот живой.