Куколка (сборник) - Марсель Прево

Она остановилась без дыхания и сил. Она была совсем близко от графа, спокойствие которого, слегка ироническое, выводило ее из себя.

Герсель понял, что она подыскивает что-нибудь оскорбительное, чтобы сказать ему этим охваченным судорогами ртом, который теперь едва выговаривал слова.

Прошло несколько секунд, и Генриетта продолжала:

– Вы получите свои деньги, господин граф, и для этого вам не придется выдавать меня замуж за человека, достаточно богатого, чтобы погасить долг. Вы получите их, получите, даже если бы мне пришлось ради этого умирать от голода. И если те деньги, которые я вам должна, я не сумею добыть головой и руками, то я заработаю их своим телом, слышите? Я уж подыщу людей вашего сорта из вашего круга, которые дорого заплатят мне, я уверена… По крайней мере, я буду выбирать среди них, и не вы продадите меня… за деньги… за деньги… вы… вы…

Она стала заикаться, ее глаза метались в орбитах; она судорожно схватилась руками за сердце, потом взмахнула ими в воздухе и, как пьяная, сделав несколько шагов, покачнулась и потеряла равновесие. Руки Герселя успели схватить ее в тот момент, когда, опрокидываясь, она готова была удариться об угол библиотеки. Он схватил ее; одно мгновенье она сопротивлялась, потом дала себя отнести к кожаному дивану… Когда, чтобы сложить свою живую ношу, он нежно склонился к ней, она подняла голову и открыла глаза. Ее взгляд упал на глаза Герселя и последний больше не видел в них ненависти!..

О, мистическое красноречие человеческих глаз! Как иногда они могут сказать то, и так ясно, что нельзя выразить словами! Герсель понял тайну этого сердца, которое с удвоенной скоростью билось около его сердца, и девушка тоже поняла, что ее тайна разгадана. Прилив крови окрасил ее лоб и щеки, Герсель прижал ее к себе; но это она искала дрожащими губами врага, которого пришла оскорбить, это она дала ему поцелуй, поцелуй ненависти, сосредоточивший в себе весь трепет существа, поцелуй, который говорил, в котором губы, казалось, страстно просили прощенья за только что выговоренные слова, поцелуй пылкий и неумелый, но полный сладострастия.

Не выпуская Генриетты из рук, граф опустился вместе с заключенным в его объятия трепещущим ребенком на кожаный диван. Но тогда в ней заговорил девственный инстинкт, и она пробормотала: «Нет… умоляю… не теперь!» И этой слабой защиты оказалось достаточно. Герсель выпустил ее из своих объятий и стал на колени около нее. Он думал: «Раз я послушался ее, значит, я все-таки люблю ее?» – и он испугался этого неожиданно обнаруженного им несчастья.

– Сядьте там, около меня! – сказала Генриетта. Он опять повиновался. Ему казалось, будто он только что получил откровение любви, не только в том изумительном волнении, которое охватило его, но и в виде этой действительно влюбленной женщины, в котором проявилась перед ним маленькая мятежница, безоружная в этом мятеже. Он взял в руки одну из бледных, как бы бескровных рук Генриетты; смотрел на ее странное лицо, которое теперь сила чувства украсила действительной красотой, и подумал: «Без сомнения все это волнует меня так потому, что я угадываю здесь свою последнюю удачу!.. Однако что же тут удивительного? И чем это приключение отличается от всех остальных? В конце концов все женщины одинаковы!»

Но эта скептическая реакция не смогла побороть в нем искреннее волнение, волнение невольное, непреодолимое, дававшее ему радость возврата юности. Генриетта подавленно сказала:

– Какое я презренное и слабое существо!

Не отвечая, граф поцеловал ее маленькую бледную руку.

Генриетта облокотилась на ручку дивана. Ее волосы почти распустились; полумрак целомудренно окутывал ее вытянувшееся тело; тоненькие лодыжки, маленькие ножки, одетые в крепкую, но, несмотря на это, не лишенную элегантности обувь, выглядывали из-под короткой юбки. Весь этот полутемный угол, казалось, не имел ни одного просвета, кроме этого белого лица с горящими глазами.

– Я – ваш друг, – сказал Герсель, – доверяйте мне. Но, прошу вас, не говорите со мной так, как говорили только что.

– Я оскорбила вас?

– Нет. Но если теперь вы снова приметесь за прежнее, то причините мне огорчение!

Он сам удивлялся собственной искренности, он, который не переставал говорить с женщинами языком лжи, обычным в любви. Как будто прося прощения, Генриетта снова протянула ему свои губы, но, не доверяя самому себе, он только слегка прикоснулся к ним.

– Не нужно сердиться на меня, – продолжала Генриетта. – Подумайте об ужасном времени, которое я провела с тех пор, когда открыла истину об управлении моего отца. Мне нужно было кому-нибудь крикнуть о своем отчаянии, о своей злобе на жизнь… И потом, может быть, тоже… мне надо было разорвать наши отношения хозяина и слуги, чтобы иметь возможность говорить с вами так, как я говорю теперь. Ах, – со страстным гневом продолжала она, – а все-таки я – довольно-таки подлое, несчастное существо!..

Она отняла свою руку и, словно только сейчас заметив небрежность своей позы, вскочила, быстро поправила волосы и застегнула раскрывавшийся воротничок. Со сложенными руками, вытянутыми на коленах, она смотрела Герселю прямо в лицо; в ее взгляде еще сквозило легкое недоверие, но оно смягчалось улыбкой и тем нежным любопытством, с которым женщина, сознававшая свою любовь, смотрит на любимого человека, как будто желая обладать им прежде всего своими глазами.

– Когда я вам сказала недавно, – продолжала она, – будто потому предложила оставить меня на службе, что хотела лучше расквитаться с вами, то открыла вам не всю правду. Это то основание, которым я ободряла себя, чтобы решиться написать вам. Мне не хотелось сознаться, что мысль уйти отсюда невыносима для меня.

– И все-таки, – улыбаясь, упрекнул ее Герсель, – вы сказали мне, что проклинаете этот дом!

– Это правда, да, правда! Сколько раз я проклинала Фуршеттери, где формировалась лакейская душа моих отцов и дедов; временами я чувствую эту бешеную злобу с особенной силой, с болью. Но что вы хотите? Другой частью души я люблю эту страну лесов и озер, в которой я родилась, воздухом которой сотни лет дышала моя семья, и что-то порвалось бы во мне, если бы я была вынуждена покинуть ее. Вас удивляет это противоречие? Разве в вашем сердце, по-вашему, нет места таким? Увы! в моем сердце много других противоречий, и бывают такие минуты, когда я не понимаю больше сама себя… К вам, например… я знаю, что я чувствую. Вы представляете собою тот человеческий тип, который логически для меня должен быть отвратителен… да, отвратителен! Вы – человек богатый, титулованный, праздный, который в социальном отношении не для чего не нужен, который не употребляет во благо ни своего состояния, ни ума, ни положения. А потом вы – человек, созданный для женщин (о, ведь это известно даже в нашей Солонье, вы хорошо знаете!), человек, который развлекается непрерывными связями с массой Женщин, который следовательно видит в женщине только игрушку для собственного удовольствия, сладострастия… Вы понимаете, что такой тип женщины вроде меня должен казаться омерзительным. И бывали минуты, задолго до сегодня, когда при встрече с вами мне хотелось излить вам всю ту злобу, что накопилась у меня против вас. О, я вижу, что вам неприятно это! Какое счастье! Какое счастье!