Куколка (сборник) - Марсель Прево

– Я повторяю вам, – ответил Герсель, – что вы не правы, продолжая свои поиски. Какой смысл делать новый опыт, исход которого находится вне сомнений?

– Месье де Герсель, я прошу вас!

– Хорошо! – сказал граф. – Подождите одну минутку.

Ему пришла мысль, одна из тех мальчишеских мыслей, которая внушает частое общение с женщинами влюбленному человеку, находящемуся в апогее чувствительности. Герсель прошел в свой кабинет и написал на бумаге следующие строки:

«Я думаю только о Вас и живу одной только мыслью снова увидеть Вас. Любите меня и, прошу Вас, напишите мне».

Граф был настолько искренен, когда писал эти строки, что дрожал от воспоминаний и желания. Он вручил Бургену письмо со следующим адресом: «Госпоже Генриетте Дерэм, замок Фуршеттери». Несчастный человек выразил радость, несколько как бы преувеличенную.

– Как вы добры, месье! – воскликнул он, пряча письмо в карман своего редингота. – С этим вместе я держу, видите ли, мой талисман… Она примет меня… и на этот раз я уже сумею поговорить с нею!.. Вы увидите!.. Вы увидите!.. О, ведь я не могу обойтись без нее. Прежде чем отказаться от нее, я лучше брошусь в свой пруд в Тейльи.

Герсель с любопытством глядел на этого взволнованного человека, настолько сумасшедшего от любви, что он не мог владеть собой, не мог найти шапку и палку, десять раз проверял, в кармане ли «талисман».

«И сказать, что такие люди, – подумал граф, – несмотря на силу своей нежности, осуждены на презрение и измену женщин! Женщины будут принадлежать только тем, кто атакует их с полным хладнокровием».

В эту минуту помещик из Тейльи, найдя, наконец, свою тросточку, завалившуюся за диван, и высокую шляпу, забытую на одной из консолей, отправился, не переставая изливаться в выражениях признательности, прямо к двери в спальню. Герсель не успел удержать его: дверь уже открылась, и Бурген на мгновенье застыл в изумлении при виде госпожи Фуше-Дегар в корсете и юбочке, которая спокойно причесывалась перед зеркалом… Он настолько остолбенел, что Герселю пришлось самому подбежать к двери и закрыть ее.

– Однако, месье!., что же вы это делаете?.. Выход не здесь!..

– О, извините, господин граф!.. Как мне извиниться перед вами!.. Я ошибся…

– Хорошо, – сухо сказал граф. – Вот здесь! Идите! – Он несколько грубо проводил несчастного, окончательно смущенного, до кабинета. – Виктор!.. Проводи месье!..

– Господин граф, еще раз примите мои извинения… и мою благодарность!

– Слушаю-с… До свиданья, месье!

В комнате, куда Герсель сейчас же прошел, Фуше-Дегар спокойно продолжала причесываться.

– Простите меня, – сказал он ей, – этот болван – один из моих соседей по имению, которого я принял в уборной, – ошибся дверью выходя.

– Дорогой друг, – возразила молодая женщина, закалывая последнюю шпильку, – это совершенно неважно.

Граф ловко помог ей одеть юбку и смеясь сказал:

– Значит, у вас нет ни малейшего стыда?

Она подумала минутку, положив руку на подбородок, забавная, словно карикатура Альберта Гюйома, и ответила:

– Это зависит от обстоятельств. Я действительно думаю, что у меня нет стыда перед людьми, которые ни с чем не считаются: перед прислугой, перед поставщиками…

– Но этот господин не принадлежит ни к прислуге, ни к поставщикам!.. Это один из моих соседей-помещиков.

Она вскинула голову.

– Ну и ладно, я констатирую, что у меня нет стыда перед такими помещиками.

Время шло. Герсель извинился, что вынужден уйти, чтобы не опоздать к эрцгерцогу. Он поцеловал любезную светскую куртизанку и оставил ее заканчивать туалет, которым она любила подолгу заниматься.

Следующие три дня показались Жану де Герселю невыносимо длинными. Ему пришлось, как и всегда, сопровождать своего августейшего друга на выставки, на прием, в театры и в клубы. Эта обязанность, вызывавшая в других столько зависти, никогда еще до сих пор не казалась ему такой тяжелой. В то же время самыми тяжелыми часами были для него утренние, когда, благодаря лености эрцгерцога, он бывал свободен. Герсель просыпался спозаранку, охваченный нетерпением наконец-то получить письмо от Генриетты Дерэм. Но утренняя почта приходила без ожидаемого письма. И тогда, вплоть до завтрака время с противной мелочностью скупилось на каждую минуту. Герселю стоило бы только прибегнуть к тем же развлечениям, которыми он с таким успехом занялся в первое утро, но он не чувствовал к этому ни малейшего желания, он даже боялся их. Беспокоясь теперь относительно чувств отсутствующей, он с каким-то особым любовным суеверием думал, что принесет себе несчастье, если уделит хоть малейшую ласку посторонней женщине. Таким образом, он соблюдал целомудрие, ожидая потребованного им письменного признания; если бы он получил его, то вероятно уже через час с облегченным сердцем призвал бы к себе хорошенькую Фуше-Дегар.

На четвертый день нетерпение графа возросло до такой степени, что он приказал Виктору не выходить из дома, и в случае, если придет письмо из Солоньи, немедленно уведомить его по телефону сначала в клуб, а потом в музей «Карнавалэ», куда эрцгерцогу вздумалось пойти после завтрака. В клубе приглашенные принялись за сигары, как вдруг к Герселю подошел лакей и сказал, что его вызывают к телефону. Граф побежал туда и, оказалось, Виктор извещал его, что с часовой почтой пришел пакет из Солоньи – объемистое заказное письмо. Он прибавил, что расписался в получении, предусмотрительно думая, что граф извинит его.

Герсель вернулся к столу в то время, когда эрцгерцог уже поднимался, и попросил разрешения уйти домой по весьма экстренному делу, обещая встреться со всем обществом прямо в «Карнавалэ». Через десять минут он сидел один в своей кабинете – двери которого собственноручно запер, предупредив, чтобы его ни под каким предлогом не беспокоили – и разламывал печать объемистого пакета, из которого вытащил тетрадь в голубой обложке, исписанную знакомым, сжатым почерком и надушенную легким запахом фиалок. И этот жрец любви, который с беззаботным мастерством провел сотни приключений в свете, был так взволнован прикосновением, видом этой бумаги, что некоторое время не мог разобрать первые строки, несмотря на то, что они были так отчетливы, словно напечатанные.

В конце концов, он прочел следующее:

Ла Фуршеттери, 6-го апреля

Не обвиняйте меня ни в небрежности, ни в забывчивости. То, что Вы прочтете – если только у Вас хватит терпения прочесть до конца, – убедит Вас, я думаю, в истине, которую Вы вероятно уже подозреваете, что не было минуты, когда бы я не думала о Вас. Вы поймете, почему я не написала Вам в день отъезда, ни на следующий день, и почему, когда я, наконец, решилась писать Вам, непредвиденный случай удержал мою руку… Я переписываю для Вас листки своего дневника со времени нашей последней встречи, не изменяя ни слова, не стараясь выправлять фразы чтобы сделать их красноречивыми и литературными. И я описываю свою жизнь в той же монотонности, в какой она и проходит: не считайте этого странным, мне кажется, что это помогает перенести эту низменную жизнь.