Жизня. Рассказы о минувших летах - Константин Иванович Комаров

А Коля: «Мало, две тетрадки — это дорого». А нам тетрадки уже замаячили, и отступать поздно. Таскали мы ему, таскали, наконец, говорим:

— Все, больше не пойдем.

— Почему?

— Мы уже не достаем.

— А вы на яблони залезайте.

— Не-е-ет. А вдруг она нас прихватит. С земли-то мы еще как-нибудь убежим. А с яблони? Заколдует нас — ни с места, что тогда? Не пойдем!

Уже и тетрадей не захотелось, да и устали мы. Все-таки выдал он нам по тетрадке. Тетрадки не стандартные, и ни к чему они нам не пригодились. Тоже мне, писатели!

Идти в школу — меня не пускают. Мать считала, что мне еще нет восьми лет, так как я рожден 20 ноября (тогда в 1-й класс принимали с 8 лет):

— Не ходи!

— Все идут, а я что маленький?

Одеть на торжество мне было нечего, не приготовили, и даже наоборот. С дружком Васей мы в нестиранном белье выбрали рубашонку получше (сатиновая светло-голубая), по пути на речке постирали ее, как могли, конечно, без мыла, выкрутили от воды, и надел я чистую рубашку. Штанишки оставались те же, что на мне и были. Так и записался я в 1-й класс. Благо, тогда это было просто. Как сказал один человек, мы еще в свободной стране жили. Константин Сергеевич при встрече пожурил мать: «Что же это вы своего так проводили? В мокрой рубашке, озяб, синенький». Мать отвечала: «Мы не велели ему идти в школу, ему еще не исполнилось восьми. Надо его прогнать». Но Константин Сергеевич ее отговорил: «Мальчик за науку такие препоны преодолевает, можно сказать, муки, а ты — прогнать. Пускай уж учится».

У Толи получилось намного проще, но интересней. В маленькой деревеньке учеников было мало. В бывшем барском доме, для барского звания довольно неказистом (барин был захудалый), был устроен один класс и квартирка учительницы, кажется, Евдокии Михайловны. В классе сидели вместе 1 и 3-й классы до обеда, 2 и 4-й — после обеда. 7-летний Толя пошел в школу играть в чехарду, вне школы играть было не с кем. Никакой учебой он не интересовался абсолютно. Но и просто сидеть на уроках в классе ему быстро надоедало. Он смотрел в окно, соображая, чем бы заняться более существенным. Ага! Вон выгнали колхозных свиней. Толя тянул руку. Учительница: «Тебе чего?» Толя: «На двор хочу» (так у нас назвалась нужная потребность). Учительница скоро заметила, что выпущенный на волю Толя ни о какой нужде не помышляет. Ему приспичило покататься на свиньях. Отпускать с уроков она его перестала. Сиди!

Кончилось это все тоже на удивление просто. Учительнице, видимо, надоело взирать на бессмысленно сидящего истукана. Как рассказывал потом Толя, его персона обсуждалась на особом семейном совете. «Совет» заседал у печки вместе с Евдокией Михайловной. А она, надо сказать, была с нами в двоюродном или троюродном родстве. «И в голос все решили так, что он отъявленный дурак». Мудрая мать его, тетя Анюта, постановила:

— Ну что ж теперь делать, раз он таким дураком уродился. А на уроках-то он не мешает?

— Не мешает.

— А если не мешает, то и пускай сидит. А то одного где-нибудь занесет, а тут все под присмотром.

На том и порешили. Однажды в один необычайно дождливый и ветреный осенний день Толя высматривал из окна, выйдет ли кто на улицу, чтобы затеять совместное развлечение. Никто не выходил. «Унылая пора». Не зная, куда себя девать, Толя с тоски взялся за букварь. На другой день в школе этот недотепа тянет руку отвечать урок, хотя всем известно, что он не может знать ничего путного по определению. Ведь дурак же. Все же настойчивое стремление дурака было, наконец, уважено, и ему позволили ответствовать. И тут дурак всех удивил. Знает! Откуда что взялось? С тех пор в учебе Толя всегда был круглым отличником. Впоследствии крупный ученый, доктор физико-математических наук, он возглавлял научный отдел крупнейшего оборонного комплекса «Арсенал» в Киеве и по совместительству в звании профессора вел курс автоматического проектирования в одном из вузов. Одним из его достижений был тренажер для космонавтов, за что он был премирован двухмесячным окладом в размере 700 руб. Ленинградское ОМО (Оптико-механическое объединение) запрашивало 10 лет только на расчеты такого «изделия». Толя со своим коллективом создал его за год в натуре. По намечавшейся программе создания советской версии возвращаемых космических челноков вдогонку американского Шаттла он был определен главным конструктором некоторого «изделия». Под эту программу его отдел из 60 человек должен был получить в свой штат дополнительно 200 сотрудников. Волевым решением Генеральной дирекции «Арсенала» дополнительные ставки отобрали для своих целей, Толю заменили своим ставленником в рассуждении, что работать все равно будет Новиков. Как бы не так. Зная всю эту интриганскую возню в системе ВПК, Толя тогда мне сказал: «Нет, у нас своего Шаттла не будет, а если будет, то не скоро». Так и получилось.

Наша школа была преобразована из земского 3- или 4- классного училища в 7-летку. Кроме Кипчакова она охватила в свою орбиту порядочную округу: Ибердский спиртзавод, Княжое, Сосновку, Красную Поляну, Приянки, Хомутское, Стрекалиху, Набережное. Для размещения классов был приспособлен еще поповский дом и даже церковная сторожка. Обучение шло в две смены, и среди нас встречались ученики великовозрастные. Мое учение вначале не очень заладилось. Собственно, в 1-м классе мне делать было нечего. Букварь я знал наизусть, начала арифметики у меня также не вызвали особых затруднений. Единственная трудность — письмо, в смысле «каллиграфия», «почерк». Но, как я понимаю это теперь, учитель Иван Степанович меня почему-то невзлюбил. Возможно еще и потому, что Константин Сергеевич предложил перевести меня сразу во 2-й класс. Иван Степанович этому воспротивился. С этого и началось: меня оставляли без обеда, т.е. оставляли сидеть в школе после уроков переписывать надоедливые прописи, выгоняли за дверь до конца уроков и разное по мелочи. Придраться ко мне было легко — за небрежное письмо, за поведение. Я был смешлив, и учитель приноровился выгонять меня из класса чуть ли не за малейший писк. Теперь я уверен, что был у меня и один «дружок», ухитрявшийся втихаря всячески подзуживать и смешить меня. Без обеда было обидно, а за