Домашний огонь - Камила Шамси

– Мой отец служил в англо-индийской армии во время Первой мировой войны. Одно время был и во Франции, его поселили в семейном доме. Муж и сыновья были на фронте, оставались только женщины. Je t’adore[5], говорил он детям и годы спустя. После его смерти я все гадала, кто же научил его этим словам. Так, вытяни руку.

Оказалось, это ради него нужно было заправить нитку в иголку: старушка заприметила у него на рукаве болтающуюся пуговицу, и теперь ему пришлось разглядывать пробор между крашенными в черный цвет волосами, пока хозяйка, склонившись над рукавом, приводила все в порядок, не умолкая при этом ни на минуту.

– Шукрия, – неуклюже выговорил он на урду, и после небольшой паузы ему показалось, будто чего-то недостает. – Тетушка, – добавил он и был вновь вознагражден прикосновением ее сухой ладони к щеке.

Все эти ласки и щедрое чаепитие Эймон понимал как обычное проявление пакистанского гостеприимства, о котором отец поминал со вздохом, сожалея порой, что его дети живут совсем уж «по-английски», на что мать отвечала: «В теории это замечательно, однако если сталкиваешься с этим вживую, понимаешь, как это назойливо и утомительно».

Но тут хозяйка сказала:

– Значит, Исма отправила тебя к нам познакомиться?

Он отложил самосу на тарелку. Стало вдруг совершенно ясно, что угощение он получил по ошибке.

– Не совсем. Вообще-то, нет. Я обещал ей отправить посылку из Лондона, просто выдался такой славный денек, я решил прогуляться и заодно занести вам.

– Шел сюда пешком? Из самого Ноттинг-Хилла?

– Отличная прогулка. Я люблю отыскивать новые уголки в Лондоне – сегодня обнаружил канал, – сказал он в надежде, что тем самым рассеет заблуждение тетушки Насим и ни ему, ни ей не придется уточнять, в чем оно состояло.

– А, она тебе говорила, как любит гулять вдоль канала.

Эймон снова взял самосу и впился в нее зубами. Пусть Исма сама и объяснит ей, что к чему, в ближайшем разговоре – уж конечно тетушка Насим метнется к телефону, как только выпроводит его за дверь.

– Я ж ее знаю с того самого дня, как она появилась на свет. Ее бабушка стала первой моей подругой в Лондоне. Мы жили тогда возле Хай-роуд, совсем не так, как сейчас. Рядом вообще никого из наших. И однажды я заприметила на другой стороне улицы женщину в Пенджабе. Я так и бросилась к ней через дорогу, схватила ее за руку, и мы стояли там и разговаривали долго-долго, пока муж не вышел меня искать. Когда мы переехали на эту улицу, мы им сказали: переезжайте с нами, нельзя же нам расставаться! И они тоже переехали. Здесь родилась Исма, здесь и выросла. Столько печали в ее жизни, ей так рано пришлось заботиться о близнецах. Пора уже, чтобы и о ней кто-то позаботился.

От этого, все более его смущавшего, разговора Эймона отвлекли шаги – кто-то спускался по лестнице.

– У нас гость. Прекрасный молодой человек. От Исмы.

Шаги двинулись прочь, и старушка понизила голос:

– Это Аника. Спустится снова, когда приведет себя в порядок. В мое время девушка либо покрывала голову, либо красилась, а сегодня все хотят делать все одновременно.

И вместо того чтобы уйти, как собирался, Эймон потянулся за следующей самосой. Несколько минут спустя шаги снова приблизились. Девушка оказалась меньше ростом, чем представлялось ему по фотографии – даже миниатюрная, – но в точности такая же красивая. Эймон встал, остро чувствуя жир на пальцах и одновременно желание отколоть этими самыми пальцами белую вуаль, занавешивавшую лицо девушки. Она глянула на него озадаченно, без слов понятно – не в характере Исмы посылать молодого человека знакомиться с ее родными. Старая дама представила его по имени (фамилию он так и не назвал), но лицо Аники не столько изменилось, сколько окаменело:

– Не А, тетушка – Э. Эймон Лоун, не так ли?

– Исма рассказывала вам обо мне?

– Что вам здесь нужно? Откуда вы знаете мою сестру?

– Он познакомился с Исмой в Нортгемптоне, в кафе, – пояснила старуха. Она встала рядом с Эймоном и положила руку ему на локоть, извиняясь не только за поведение девочки, но и за огорченное «О», которое вырвалось у нее самой, когда девушка произнесла его фамилию. – Он к нам пешком шел от самого Ноттинг-Хилла, принес мне M&M’s от Исмы. Вдоль канала шел.

Девушка глянула на пакет, надписанный почерком Исмы, потом на Эймона, явно была сбита с толку.

– Приятная прогулка. Канал проходит над Северной Окружной, по акведуку. Я и не знал. ИРА подложила там бомбу в 1939-м. Если бы бомба взорвалась, затопило бы Уэмбли.

Насчет Уэмбли он вовсе не был уверен, но хотелось сказать что-то интересное, чтобы девушка поняла: он не какой-то там представитель золотой молодежи, которому не место ни в жизни Исмы, ни в этой кухне, Исме было о чем поболтать с ним за кофе.

– Можно об этом хронику посмотреть. Забить в поиск «бомба на канале Северной Окружной» или что-то в этом роде, и появятся ссылки.

– Отлично – прекрасная идея для ГДМ, верно?

– Я не знаю, что такое ГДМ.

– Гугл для мусульман. Тетя, Исма что, ничего тебе об этом человеке не рассказывала?

– Давайте позвоним ей все вместе, – жизнерадостно предложила тетя Насим, а девушка, она вела себя с каждой минутой все более странно, ответила:

– Пожалуйста, не заставляй меня разговаривать с ней. Перестань. И вообще мне пора. А вы, мистер Лоун, вы же доставили конфеты, дело сделано, можете проводить меня.

Тетушка издавала какие-то протестующие звуки, но Эймон, конечно, последовал к выходу за девушкой. Та молчала, пока они не дошли до угла, и тут вдруг резко развернулась на каблуках, лицом к нему:

– Что происходит?

– Честное слово, я не знаю, о чем вы. – Он даже руки поднял, сдаваясь. – Я всего лишь принес посылку от Исмы. Как ваша… тетушка уже говорила, мы познакомились в кафе. В Массачусетсе. Подружились, можно так сказать. Два британца встретились за границей.

Человек в ярко-красном костюме, с виду годами не мывшийся, остановился возле Аники и продемонстрировал кусок грязного меха:

– Знаете мою кошку?

Не успел Эймон рыцарски защитить девушку, как Аника протянула руку и принялась гладить этот свалявшийся мех, точно мягчайшую норку:

– Разумеется, я знаю Мог, Чарли. Мы с ней старые друзья.

Мужчина радостно загукал, сунул мех в карман, ближе к сердцу, и побрел дальше.

После этой минуты чистейшей доброты резкость, вновь появившаяся в голосе Аники, стоило ей опять обратиться к Эймону, задела его:

– Это никак не объясняет, зачем она просила вас пойти к нам.

– Она и не просила. Я предложил отправить посылку из Лондона.

Не мог же он признаться этой девушке, что в нем вдруг вспыхнул интерес к забытой части жизни отца, и потому он пробормотал: