80 сигарет - Генри Сирил

известной долей толерантности. Каждый из нас имеет право распоряжаться своим телом по собственному усмотрению. И это нормально, так?

А вот и ни фига не так!

Есть и другая философия на этот счет.

Только не ищите в ней глубины. Ее там нет. Она простая, как рецепт жареной картошки.

Поцеловал ту, которая тебе только что отсосала, – все, собирай вещи, отныне ты пидор.

Не думаю, что смысл этого слова вам правильно понятен. В этих стенах у него куда более широкое значение. Пидором называют абсолютно любого человека, попавшего в гарем. Это принадлежность к классу. Один из синонимов петуха или обиженного.

Но лично я уверен, что нам больше подходит другое слово, которое лучше раскрывает суть нашего положения.

Раб.

Вы гениальный ученый? Лауреат Нобелевской премии? Бескорыстный миссионер, самоотверженно помогающий людям? Светило медицины, спасшее не одну сотню жизней? Талантливый писатель, выдающийся художник, музыкант, математик; вы вносите в этот мир частичку чего-то доброго, светлого, полезного, двигаете прогресс вперед или вы просто обычный человек, в жизни никому не сделавший зла? Все это неважно. Цена этому – ноль, если вы не отвечаете нормам поведения, принятым во вселенной Токаря. И он скорее отрежет себе руку, чем протянет ее вам. А если вдруг по какой-то причине вы окажетесь в его мире, будьте покойны: вы станете рабом.

Тебе слово, писатель.

* * *

Нина лежала на спине и смотрела в небо. Неприкуренную сигарету она держала во рту. Редкие рваные облака, похожие на клочья ваты, медленно плыли по небесному океану, и Нина глядела на их причудливые формы. Одно облако отдаленно напоминало абрис кита, и Нина вспомнила о Германе.

Он мог усмотреть этих огромных рыб даже в бесформенной кляксе.

Нина быстро отвернулась, но было уже поздно: прошлое вспыхнуло в ее памяти.

С тех пор, как не стало Германа, Нина старалась о нем не думать. Зачем люди, потеряв кого-то по-настоящему близкого, намеренно бередят свои души, просматривая старые фотоальбомы? Снова и снова прокручивая видеозаписи с умершим; изо всех сил стараются удержать в памяти их запах; не выбрасывают их одежду; не выкидывают их духи. Почему? Потому что «пока мы помним, они живы»?

Чушь. Бред. Мертвые всегда лишь мертвые. Удерживая их образы, мы сами себе причиняем муки.

Верящим в загробную жизнь проще. Они ждут воссоединения с любимыми в ином мире.

Черта с два. За горизонтом событий нас ждет черная дыра.

Абсолютное ничто.

Нельзя держать в памяти того, кого больше нет на этом свете. Нельзя, нельзя, НЕЛЬЗЯ!..

Конечно, можно. И, разумеется, нужно. Кого Нина пытается обмануть? Она просто лицемерка.

Она вытравляла Германа из своих воспоминаний не потому, что ей было больно «воскрешать» его этими воспоминаниями, а потому, что каждый раз, когда думала о нем, она видела перед собой тот ужас, через который ему пришлось пройти. Видела последние несколько лет его жизни, которые неминуемо вели Германа к гибели. Нина не могла быть с ним там рядом. Но она слишком хорошо знала Германа, чтобы представить себе его страдания во всех красках. И пережить их вместе с ним. За него. Вновь и вновь. Вновь и вновь.

Четыре года, как его нет. Нина старалась о нем не думать. И вот сейчас это чертово облако…

Нина затряслась всем телом. Из-за подступивших слез все вокруг стало размытым.

«У меня начинается истерика».

Она хлопнула глазами, и два ручейка быстро сбежали по ее щекам и подбородку. Нина решительно отогнала воспоминания. Облачный кит, утратив контуры, растворился. Теперь это снова была всего-навсего глыба из пара, плывущая по небу туда, куда направит ее ветер.

Мимо проезжали машины. Водители притормаживали и с любопытством смотрели на странную девушку. Нина не обращала на них никакого внимания. Наверняка были и те, кто подумал, что с ней произошло какое-нибудь несчастье, и хотел предложить свою помощь, но видя, как Нина, закинув ногу на ногу, беззаботно покачивает босой ступней, они принимали ее за сумасшедшую или алкоголичку и проезжали дальше.

Где-то совсем далеко послышались раскаты грома.

Летний дождь.

Она представила, как на ее раскаленную от жары кожу падают теплые капли, остужая тело и разум, смывая мысли о прошлом. О Германе.

Ей очень захотелось, чтобы сейчас пошел дождь.

На обочину съехал белый минивэн и остановился рядом с Ниной. Девушка скосила глаза на машину. Семья из четырех человек. За рулем мужчина средних лет. Немного полноват. В очках с толстыми стеклами, из-за чего слегка напоминал сову. Рядом с ним женщина. Очень ухоженная, хотя и не красавица. На заднем сиденье двое детей. Девочки. Старшей не больше шести. Другая совсем еще кроха лет трех. Прилепившись к окну, они с любопытством и легким испугом смотрели на Нину. Мужчина что-то сказал женщине, и та кивнула в знак согласия. Тогда он вышел из машины и подошел к странной девушке, лежащей на обочине.

– Извините, кхм, с вами все в порядке? Вам нужна помощь?

Нина приподнялась на локтях. Солнце слепило глаза, и она, поморщившись, поднесла ладонь ко лбу козырьком.

– Нет, спасибо. Все нормально. Я просто жду кое-кого.

В глазах мужчины читалась неподдельная забота.

Нина ладонью стерла слезы с подбородка. Спохватившись, мужчина полез в нагрудный карман и вытащил платок.

– Вот, пожалуйста.

Нина взяла платок. Когда она его развернула, чтобы убрать им поплывшую тушь, она увидела на нем странную вышивку. Мастерски выполненный портрет женщины, рядом с ним неровный овал с двумя точками и полоской с загнутыми вверх концами – лицо, вышитое ребенком, – и под ним уже совсем что-то бесформенное, несколько стежков, прямых и пересекающихся друг с другом.

– Это вышили мои жена с дочками, – пояснил мужчина, заметив, как Нина разглядывает платок. – У меня две дочки. Вон они, в машине.

Он нежно улыбнулся.

– Хех, как смогли.

Этот «семейный портрет» был выполнен с такой любовью, что у Нины защемило в груди.

Какая же это, должно быть, счастливая семья! С какой теплотой мужчина говорил о своих детях!

Семья…

Которой у нее теперь уже никогда не будет.

– Что с вами? Вам плохо? – с беспокойством спросил мужчина, увидев, как изменилось лицо Нины.

Его искреннее участие стало последней каплей. Нина вдруг испытала такую жалость к себе, что сдержать слезы была уже не в силах. Ее прорвало. Боль, которую она глушила (давила?) в себе четыре года, с момента смерти Германа, вырвалась наружу с полной силой, задавила ей горло.

Она снова откинулась на спину и закрыла лицо руками.

Мужчина, присев на корточки, осторожно дотронулся до ее плеча.

Дети в машине испуганно