Весенняя ветка - Нина Николаевна Балашова

бы ел консервы, спрятав голову в платяной шкаф, а портянки клал под подушку…

Прошли понедельник и вторник, а «сума» не давала покоя. В среду вечером Табунщиков никуда не пошел и бесцельно лежал на кровати, перебирая в памяти события последних дней. «А что, если мне станком поменяться, а? Вот идея…» — Табунщиков даже привстал от неожиданности.

Когда пришли ребята, улеглись и потушили свет, он все еще ворочался в постели, увлеченный своей мыслью. Представилось, как о его поступке узнают в цехе, напишут в газете и как тот, кто подсунул эту бумажку, придет и скажет, что был неправ… А Вера! Она первая прибежит поздравить. И он знал: будет завидовать, хотя и о ней не раз тоже писали.

«Но с кем поменяться? — возник уже перед сном вопрос. — С Рогаловым, что ли? Только операция-то у него!..»

В темноте он скривил губы и тут же поймал себя на том, что жалко вроде отдавать станок, на котором «выгонял» до двухсот рублей…

«И все-таки поменяюсь!» — почти вслух проговорил Табунщиков, засыпая.

Рогалов — семейный человек. Воспитывает, как он любит выражаться, двух орлов: сына и дочь. Когда получали зарплату, он непременно заглядывал в расчетный листок Табунщикова.

— Сверло два дюйма! Один живешь, куда столько денег?

Табунщиков обычно откидывал голову, — по его загорелому лицу расплывалась улыбка, — и он горделиво отвечал:

— Найдем применение!

Раньше Рогалов был шлифовщиком, но куда-то уезжал, а когда вернулся, его место было занято. Мастер предложил поработать сверловщиком, пока не освободится место, да что-то долго не освобождалось…

На следующий день Табунщиков решил не откладывать дело в долгий ящик и переговорить со сверловщиком.

Рогалов с утра почему-то хмурился, точно был с похмелья. У него, как потом выяснилось, заболела дочь. Шлифуя партию за партией, Табунщиков поглядывал на копошившегося у своего станка сверловщика и выбирал момент, чтобы подойти. Ему вдруг захотелось доказать этому, по его мнению, слишком медлительному парню, как надо работать: сколько раз, сверля отверстие, он вводит и выводит сверло? Ясно, боится сломать. А попробовал бы не выводить…

Табунщиков медлил. Слишком необычный должен был произойти разговор.

— А, черт! Что я, девушка, что ли, — пробормотал он и, отключив станок, подошел к Рогалову. Подождал, пока тот выведет сверло.

— Рогалов, давай меняться операциями, — начал он без обиняков.

— Что? — не понял сверловщик и придвинулся, чтобы расслышать.

— Говорю, меняться давай, — повторил громче Табунщиков, — ты на шлифовку, а я — сюда.

— Хм… — Рогалов недоуменно пожал плечами. — Н-не понятно что-то!..

— Что тут непонятного? — развел руками Табунщиков.

Как он и предполагал, предложение шлифовщика ошарашило Рогалова. Ничего не понимая, сверловщик мигал светлыми, точно обсыпанными известкой, ресницами и, не отрываясь, смотрел на него.

— У тебя семья, у меня никого, — продолжал спокойно Табунщиков. — Сам же спрашивал: куда мне столько денег?

— Так ты всерьез, сверло два дюйма?! Или позубоскалить пришел? — заговорил, наконец, Рогалов.

— Зачем зубоскалить? Всерьез, — ответил Табунщиков.

— Ишь ты! — все еще с сомнением протянул тот, — расскажи кому, и не поверят.

Но, заглянув в глаза, убедился, что Табунщиков говорит правду.

— Спасибо тебе, дружище! — засуетился он около шлифовщика. Заговорил быстро, заикаясь: — Да это… это… Да знаешь!.. Знаешь, кто ты такой! Ты…

— Не раздувай кадило, — буркнул Табунщиков, доставая смятую пачку папирос. На какую-то долю секунды вернулась, было, вчерашняя жалость к своему станку, но тут же исчезла.

«Хотел бы я видеть, кто подсовывал бумажку», — подумал вдруг Табунщиков, прикуривая от услужливо зажженной Рогаловым спички.

— Поговорим с мастером и, если разрешит, с завтрашнего дня поменяемся, — сказал твердо шлифовщик.

И вот это завтра настало. Отныне оно будет знаменательным. И не только потому, что трудно привыкать к новому станку. Что-то изменилось и в самом Табунщикове. Вот он стоит там, где раньше работал Рогалов. Сверло вгрызается в металл, брызгает разогретой эмульсией, где-то сверху надсаживается электромотор. Под носом у Табунщикова собрались капельки пота, от которых незаметно старается освободиться. «Тоже мне, мастер! — со злостью думает он, вспоминая, как Рогалов объяснял, что надо чаще вынимать сверло, чтобы не забивалось. — Не вытаскивать надо, а нажимать покрепче да эмульсии побольше давать. Вот тебе и выработка!»

…Только через несколько дней Табунщиков узнал, как попала к нему под подушку бумажка. Он сидел на кровати и от нечего делать разглядывал саднящую ладонь правой руки: когда шлифовал — не болела.

За столом ребята затеяли игру в разрезные слова.

— Хлопцы, а где первая половина от суматохи? — спросил кто-то из них.

Табунщиков поднял голову. Что-то знакомое послышалось в последнем слове.

— Левка ее дел куда-то, — ответил тонколицый Митька Веснушчак, — к нему под подушку, кажется, сунул. Ты не находил? — обратился он к Табунщикову.

— Н-не находил…

Смех был готов прорваться сквозь крепко сжатые губы Табунщикова. Веселый, освежающий смех. Но как-то неудобно разражаться при всех, и Табунщиков вышел, чтобы посмеяться в коридоре.

Потом долго бродил по пустынным улицам. «Надо же! Какую напраслину взвел на себя…»

Но ему нисколько не было жалко потерянного места. Если бы не этот случай, он никогда бы, наверное, не поступил так по отношению к Рогалову. А поступок-то какой благородный!

ПОРАЖЕНИЕ САННИКОВА

Учиться Пете не хотелось. Его тянуло ка завод. Просыпаясь по утрам, он подолгу вслушивался в протяжный звук гудка: мечтал встать на большой станок и работать, как его сверстники. Это был крепкий, коренастый паренек невысокого роста с сильными руками. И когда в первый день сменный мастер вел его к себе на участок, то каждый раз, как только они приближались к какому-нибудь огромному станку, замирало сердце: «Вот сейчас. Вот к этому». Но молчаливый мастер двигался дальше, минуя Петину мечту. Цех был громадный, и казалось, что он никогда не кончится.

Наконец, они вошли в просторный пристрой. Как только за Петей захлопнулась дверь, гул стих. Вздохнув полной грудью, он посмотрел по сторонам. С потолка светили широкие окна, было много воздуха, двумя рядами стояли станки. За ними что-то делали рабочие. Никто не оглянулся на вошедших.

— Санников, — позвал сменный мастер.

— Чего там? — угрюмо отозвался длинный и худой парень, появляясь перед мастером.

— Вот тебе ученик.

— Ну и пусть. — Санников отвернулся. — Таскаются тут разные ученики на мою шею, — проворчал он.

Серая кепка с длинным козырьком придавала ему еще более угрюмый вид.

Петя растерялся. «Вот какой, и говорить не хочет». Он молча подошел к строгальному станку, на котором работал Санников. Снующий туда-сюда резец привлек его внимание.

Санников, строгая одну деталь за другой, хмуро поглядывал на новичка.

— Видел? — спустя полчаса, сердито спросил он у Пети, кивая на станок.

— Видел, — несмело