Черное сердце - Геннадий Геннадьевич Сорокин

улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. Ладошки у него были действительно розовые, а остальные видимые части рук – темно-коричневые.

– Нормально, – сказал я и пошел на выход.

Первая встреча с чернокожим человеком произвела на меня тягостное впечатление. В нарочито приветливой улыбке негра, особенно в его глазах, я прочитал нескрываемое презрение, на которое я не знал, как ответить.

Через пару дней знаток африканских студентов Леха объяснил, что чернокожий мужчина принял меня за учащегося заочного отделения, к которым в техникуме относились как к туповатым побирушкам, готовым на любые унижения ради положительной оценки в зачетке. Взрослые дяди и тети лебезили перед преподавателями, тащили с родных предприятий все, что можно было преподнести в виде безобидного презента или учебного пособия.

Поздним вечером я доложил о проделанной работе Клементьеву. Начал с самого важного, что имело материальное подтверждение:

– Голову Пуантье проломил нунчаками студент из Гвинеи-Бисау по кличке Санек Медоед. Причина конфликта – участие Пуантье и Санька в гражданской войне в Анголе.

– Фамилия у Санька есть? – недовольно спросил Клементьев. – Тебе Кискоров список передал?

– Зовут его, если прочитать латинские буквы, как русские, – Таехиринг или Таегиринг. Фамилия – Санья.

– Не будем ломать язык. Санек так Санек! Что у него произошло с Пуантье? Что они не поделили?

Я рассказал все, что узнал от Тимохи. Клементьев, молча выслушав, уточнил:

– Как я понял, наш друг Пуантье не испытывал недостатка в недоброжелателях?

– В общежитии его ненавидели и боялись. Как к нему относились остальные учащиеся, пока не знаю.

Приехав домой, я воспроизвел на бумаге рисунок с гробом. Подумал, прикинул, что эта композиция может означать, если автор не знал о причине смерти Пуантье.

«Молния в гроб – это возмездие врагу, – рассуждал я. – Но о каком возмездии может идти речь, если Пуантье по официальной версии умер от сердечного приступа? Скорее всего, автор рисунка знал, что Пуантье умер насильственной смертью. Рассказать об этом он не мог или побоялся, вот и выплеснул эмоции на перегородку в кабинке. Вывод: автор рисунка – человек с некрепкой психикой. Если на него как следует надавить, он расколется и выложит все, что знает. Осталось только установить, кто нарисовал гроб на колесиках».

9

На другой день я был в морге. Самуил Поклевский работал в кабинете, с головой зарывшись в бумаги. После приветствий и ни к чему не обязывающих вопросов «Как дела? Что нового?» Самуил спросил:

– Ты слышал песню «Раз пришли на угощенье»?

– Скорее всего да. В ней что-то о дне рождения, на котором избили хозяйку?

Собрались аристократы, были все они богаты, беден был лишь Иванов Иван.

– Эта песня? – спросил я. – Иногда просто удивительно, сколько всякой чепухи хранит память. Как-то раз, когда мне было лет пятнадцать, поздно вечером в соседнем дворе из подъезда вышел пьяный мужик, сел на лавочку, закурил и, ни к кому не обращаясь, прочел шесть четверостиший из нецензурного варианта сказки «Конек-Горбунок». Представь, я с первого раза на слух запомнил весь текст. До сих пор помню каждую строчку. Если в твоей песне «Раз пришли на угощенье» была бы какая-нибудь похабщина или «интересные» словечки, то я в школьные годы запомнил бы ее. Юношеский максимализм! Что запрещено – то влечет к себе с неумолимой силой.

– У моего отца был магнитофон «Маяк-202», неплохая вещь, – не обращая внимания на мои пространные пояснения, продолжил Самуил. – Пятисотметровую катушку с записями Высоцкого я знал практически наизусть. В моей памяти песни остались в том порядке, в каком они были записаны, с вступительными комментариями, которые давал Высоцкий. Качество записей было отвратительнейшим. Высоцкий пел писклявым голосом, словно лилипут в фильме «Новый Гулливер». Когда я в первый раз услышал запись Высоцкого на пластинке, то не поверил своим ушам: мне показалось, что это поют два разных человека. Один – с хрипловатым, ярко выраженным мужским голосом, второй – писклявый карлик, временами срывающийся на визг. Мало того, некоторые слова на отцовской катушке было не разобрать, и их приходилось додумывать самому. Песню «Раз пришли на угощенье» я помню с детства, с начальной школы. Веселая песенка с нравоучительным концом. Я искренне считал, что ее исполняет Высоцкий, так как она была записана на катушке с его песнями. В ней есть такие слова:

Рабинович был горбатым. С ним пришли четыре брата. Иванов пришел с чужой женой.

Все понятно и логично! Вот Рабинович, он горбатый, у него дефект позвоночника. С ним пришли четыре брата. Совершенно неважно, его это братья или нет. Далее в песне о братьях ничего не говорится, так что забудем о них. Даже об Иванове забудем, хотя песня, общем-то, о его злоключениях. В эту субботу пришел ко мне приятель, принес катушку с нарезкой из концертных записей Высоцкого и еще каких-то мужиков. Запись отличная, все слова разобрать. Я расслабился, услышав знакомое вступление, и тут как кувалдой по голове! Оказывается, я с детства не так напевал эту песню. В ней другие слова! «Рабинович был с Арбата». Боже мой, ну это же бред! Откуда я в начальной школе мог знать, что в Москве есть улица Арбат? Ну и что с того, что она там есть? На ней живут одни аристократы? Ты был на Арбате?

– Во время Олимпиады наш курс в полном составе отправили в Москву на охрану общественного порядка. По-моему, как-то ранним утром мы проходили по Арбату. Улица как улица, ничем не запомнилась.

– В нашем городе есть улица, где живут одни аристократы? Нет! Даже дома нет, где бы жили одни богатеи и партработники. В любом доме должен проживать дворник, иначе аристократам придется самим крыльцо подметать, так что ссылаться на Арбат как на место жительства советской элиты просто глупо. Моя версия про горбатого Рабиновича более осмысленная и житейская.

– Ты расстроился…

– Да плевать мне на Рабиновича! – перебил меня Самуил. – Горбатый он или с Арбата, разницы нет. Мне стало обидно, что пришел человек и осквернил воспоминания о безоблачном детстве. Лучше бы я провел эти выходные в полном одиночестве.

Поклевский решительно захлопнул справочник по лечению внутренних болезней, сдвинул его на край стола.

– Кстати, ты зачем пришел? – спросил он.

– Жан-Пьер Пуантье.

– В холодильнике лежит, отправки в Москву дожидается. Здоровенный мужик! Черный, как смоль. В подворотне встретишь – заикой останешься. Руки у него необычно длинные, ниже колен. Если он тебя схватит за горло вытянутой рукой, то ты не сможешь в ответ ударить – длины рук не хватит. Пока будешь брыкаться, пытаться вырваться, он спокойненько тебя задушит. Лапища у него – о-го-го! Кисти рук как клешни у камчатского краба. С такими физическими данными ему бы в профессиональные баскетболисты податься, а он на бухгалтера учиться приехал. Тебя почему Пуантье интересует? Он же отдал богу душу в Центральном районе?

Я повторил заученную сказочку о произволе начальства. Поклевский явно не поверил, но вдаваться в подробности не стал.

– Что и говорить – загадочная смерть! – стал объяснять он. – Перед тем как пойти в техникум, Пуантье выпил возбуждающего напитка с небольшим содержанием спирта. В переводе на водку это будет граммов сто, не больше. Для такого мощного мужика сто граммов – это как слону дробина, как тебе пробку от «Столичной» понюхать. Зачем ему нужен был природный стимулятор, я не знаю. Если бы в этот день он участвовал в матче, тогда понятно: решил взбодриться,