Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура - А. Кошелев

Но 9 мая 1939 года режим радиомолчания пришлось нарушить. Рано утром меня вызвали в штаб батальона, где командир радиороты ознакомил меня с обстановкой: ситуация на границе резко обострилась, 24-й монгольский погранотряд был атакован японцами, нарушившими границу восточнее Халхин-Гола, связь с пограничниками потеряна, Генштаб Монгольской армии обратился к нашему командованию с просьбой помочь ее восстановить. Моему экипажу, как лучшему в батальоне, было приказано убыть в распоряжение союзников.

Примерно через полчаса я со своими радистами и электромеханиками был на месте. Но тут выяснилось, что радиостанция в здании монгольского Генштаба неисправна, и быстро наладить ее невозможно. Я возвращаюсь в батальон, докладываю об этом командованию и предлагаю снять с консервации нашу радиостанцию, которая, между прочим, занимала две спецмашины. Получив «добро», мы с экипажем вновь выехали в Генштаб Монгольской армии и прямо во дворе развернули 20-метровую мачтовую антенну, удлинив ее еще дополнительным коленом. Но прием все равно был очень ненадежным из-за индустриальных помех в черте города, да и расстояние до границы было больше 1000 км, что превышало технические возможности радиостанции. К тому же мы еще не имели опыта работы с монгольскими радистами и не знали, каким радиокодом они пользуются — международным или нашим военным, в то время состоявшим из начальных букв фраз: например, «кс» — как слышите? «сх» — слышу хорошо и т. д. (впоследствии военные связисты перешли на международный код, чтобы не демаскировать принадлежность радиостанции вооруженных силам).

Несмотря на все трудности, связь с погранотрядом установить все-таки удалось. Точное содержание радиограмм мне неизвестно — они были зашифрованы, — но по реакции командования можно было понять: дело серьезно, на этот раз пахнет не мелким пограничным инцидентом, а полномасштабной войной. И действительно, через несколько дней нас подняли по тревоге — и на Халхин-Гол, на помощь цирикам и дарга (так звали монгольских солдат и командиров).

Конечно, во время боевых действий связисты в атаки не ходили — зато мы обеспечивали управление войсками, ведь, по словам Жукова, «связь в бою и операциях играет решающее значение». И поверьте, это было непросто. Прокладывать и поддерживать линии связи зачастую приходилось в тяжелейших условиях — не только в зной и безводье, но и под обстрелами и бомбежками противника.

Лет 20 назад мне довелось побывать в Монголии с группой ветеранов, приглашенных на международную конференцию по случаю очередной годовщины боев на Халхин-Голе. Приехала в Улан-Батор и небольшая японская делегация — якобы историков, хотя они больше походили на кадровых разведчиков. Из их устя впервые услышал японскую версию событий 1939 года. То есть мы, конечно, догадывались, что их оценки должны отличаться от наших — но такой бесстыжей лжи, признаться, не ожидали. Мало того что японцы обозвали Жукова «учеником Чингисхана», так они еще имели наглость отрицать сам факт нашей победы на Халхин-Голе! Некоторые их утверждения были просто смехотворны — например, они хвастались, что сбили там 1300 советских самолетов, то есть раза в два больше, чем у нас было. Но и это еще не все. Японцы заявили, что главным виновником и зачинщиком войны якобы следует считать Советский Союз, что это мы были агрессорами! В японских учебниках события на Халхин-Голе до сих пор именуются «номонханским инцидентом» — по имени горы, находящейся на манчьжурской территории. То есть уже в самом названии содержится обвинение: мол, это наши войска, а не самураи вторглись на чужую землю.

Но мы нашли способ поставить их на место. Когда по окончании дискуссии монгольские товарищи предложили съездить на место боев, я попросил их захватить с собой дальномер. И вот мы стоим на горе Хамар-Даба, где летом 39-го был командный пункт Жукова, слева возвышается гора Баин-Цаган, за которую шли самые жестокие бои, под нами течет Халхин-Гол, за рекой — сопка Ремизова, где были уничтожены остатки японской группировки, и лишь далеко на горизонте едва видна та самая гора Номон-Хан-Бурд-Обо, в честь которой японцы и назвали всю войну. Вот я и предложил им установить расстояние от Халхин-Гола до Номон-Хана при помощи дальномера — оказалось, около 30 километров. Тогда я и спрашиваю: так кто к кому залез в огород — вы к монголам или они к вам? Японцам крыть было нечем.

Но, несмотря на это, не только в японской, но и в западной литературе бои 1939 года продолжают именовать «номонханским инцидентом». В Советском Союзе чаще пользовались термином «пограничный конфликт». Но, по-моему, самое точное определение дал Георгий Константинович Жуков, который именно на Халхин-Голе превратился из командира в полководца, — он назвал те события «необъявленной войной».

Боюсь, сейчас ее впору именовать «неизвестной». Наша победа фактически забыта. Незамеченной прошла 60-я годовщина боев — здешние чиновники о ней даже не вспомнили. А вот в Монголии этот юбилей отмечали как национальный праздник. На Халхин-Голе установлено 24 памятника. В России нет ни одного.

Поколение победителей уходит. Нас, ветеранов Халхин-Гола, осталось совсем мало, всем нам далеко за восемьдесят. Но мы не можем спокойно смотреть, во что превратили нашу страну, на что променяли великое прошлое, не можем смириться с той ложью, которой потчуют нынешнюю молодежь. Правда, в последнее время предатели, погубившие Отечество, стали хитрее: прежде они открыто поливали наше поколение грязью — теперь выдают себя чуть ли не за патриотов, взяли моду нас «жалеть», плачут крокодиловыми слезами: мол, «советская власть лишила молодежь первой половины XX века детства и юности». Врете, «господа»! Наше поколение не знало в юности ни наркомании, ни дедовщины, мы гордились своей страной и были счастливы защищать ее, нас не приходилось тащить на призывные пункты с милицией, мы не прятались от воинской службы, а наоборот, считали призыв в армию большим праздником. А девчата даже сторонились тех, кто не служил. При всей своей занятости мы успевали и на танцы, и на свидания ходить, и целовались не менее горячо — правда, не на эскалаторах метро, а в более подходящей обстановке.

Так что у нашего поколения была счастливая юность. Работая на заводе, мы с друзьями закончили вечерний рабфак (рабочий факультет). К 8 часам утра в цех, по окончании рабочего дня, с 5 до 10 вечера, учеба — конечно, это было нелегко, зато по окончании рабфака меня как отличника приняли на исторический факультет Горьковского университета без экзаменов и, само собой, бесплатно. Параллельно я учился еще и на штурманском отделении местного аэроклуба.

По окончании института хотел преподавать историю в школе, но жизнь распорядилась иначе: меня призвали в армию и направили в Забайкалье, в учебный полк, штурманом-стажером скоростного бомбардировщика СБ. Тогда мы еще не знали, что доучиваться нам придется в боевой обстановке…