Последняя кантата - Филипп Делелис

Хотя письмо было адресовано его братьям Карлу и Иоганну, Бетховен писал его для себя самого. Он сохранил его в тайне, но не уничтожил. Сохранил в том вечном беспорядке, в котором жил, среди книг и партитур, наваленных по всем углам, среди остатков завтрака на камине, набросков квартета на рабочем столе или симфонии на фортепьяно, множества писем на полу. Молодой человек с легкостью представил его в этой обстановке, поглощенным лишь своей музыкой, живущим в своем мире, отрезанным от назойливых шумов и от плохой музыки, которую природная пошлость людей предлагала тем, кто мог слушать все.

— Сударь, мы должны закрывать! — прокричал издали старый библиотекарь.

Молодой человек вышел из задумчивости, сложил бумаги в коробки и в последний раз перечитал «Завещание». И тут он заметил, что с правой стороны нижний угол листка выглядит как-то странно. Он провел по нему пальцем и убедился, что это так. В слабом свете свечи он внимательно разглядел листок. На просвет казалось, будто между строчками просвечивает другой текст. Молодой человек осмотрел листок на обрезе и увидел, что это два склеенных листка. Он взял один за уголок и осторожно отделил от другого. И вот что он увидел:

X. 7. X. 1802

Я надеюсь, что тот, кто прочтет эти строчки, окажется достойным их, но, увы, я не смог устно передать секрет. Пусть станут подарком эти строчки тому, кто после меня будет олицетворять немецкую музыку.

Соч. 18№ 4/14, 10 Quaerendo invenietis.[40]Л. в. Б.

Эта приписка не попала в руки наследников Бетховена, поэтому никто никогда не прочел ее. Иначе ее загадочные слова не могли бы быть пропущены комментаторами. И это открытие выпало на его долю! Значит, провидение существует?

— Закрываем!

Возглас старика, который теперь уже вошел в зал, вывел его из мечтаний. Он быстро сложил листок и тайком сунул его во внутренний карман сюртука. Потом не спеша положил «Хейлигенштадтское завещание» во вторую коробку. И тут подошел библиотекарь.

— Прекрасно! Я вижу, вы закончили! Знаете, я страстный поклонник Бетховена. Поэтому и позволил вам ознакомиться с его бумагами. Вы сами музыкант?

— Да. Во всяком случае, я предназначен этой стезе, но я еще не служу.

— Вам будет трудно достичь таких же высот, как он. О, что же я… Вы не заполнили регистрационную карточку посетителей. Как мне записать ваше имя?

— Вагнер. Рихард Вагнер.

Париж, наши дни

В это утро Пьер Фаран проснулся в превосходнейшем настроении. Он был полон готовности доказать всем, что то, что они считали непреложными ценностями, не имеет реальной основы, и критерии, по которым ныне оценивают талант композитора, не соответствуют положению вещей. Доказать главным образом этому Перрену, с которого надо сбить спесь. Он уже связался с несколькими друзьями, среди них были и критики из «Мира музыки» и «Диапазона», и рассказал им, исказив правду, что, мол, великий Морис Перрен не узнал чуть измененную главную тему «Музыкального приношения», сыгранную на фортепьяно. Однако он не добился желаемого результата, потому что его неуместные звонки пробудили в тех, кого он считал своими друзьями, лишь безразличие и скептицизм. Мало того, один из них счел нужным предупредить Перрена о том, какую шумиху поднимает Фаран вокруг его имени.

Пьер был уверен, что подтвердит свое утверждение о беспочвенности академических суждений. Он с аппетитом принялся за завтрак, поглядывая на беспорядок в двух комнатах, которые он снимал возле площади Бастилии. Зазвонил телефон.

— Алло, Фаран? Ты когда принесешь мне свою запись?

— А-а, это ты, Альфред? Слушай, я… почти закончил, мне надо только кое-что немного синтезировать и заново переписать ее, чтобы зазвучали низкие голоса, и…

— Хорошо, так когда?

— Ну, скажем, через десять дней.

— Десять дней! Ты что, смеешься над нами? Выпуск «Запрещенных мемуаров» намечен через две недели! Мне нужна музыка послезавтра, это крайний срок! И уже смонтированная!

— Послушай, Альфред, я не могу так халтурить!

— Ты знаешь, какие деньги вгрохали в этот фильм? И сколько нам придется вернуть дистрибьюторам, если он не выйдет вовремя? Я не прошу тебя сочинять, как Моцарт!

— Мне надо восемь дней, Альфред.

— Я должен поговорить об этом с нашими компаньонами, но, думаю, им это не понравится. Напоминаю тебе: работай, а не бей баклуши!

Собеседник резко оборвал разговор, оставив Пьера в раздумье. Конечно, эти коммерсанты не обладают хорошими манерами, как меценаты былых времен, но стиль у них такой же. Они не понимают, что такое труд художника, они третируют его, как какого-нибудь чиновника! Поэтому сегодня художник — прежде всего проситель. Идеально, подумал Пьер, было бы работать в CNRS…[42]Если бы не эта его затея с королевской фугой, он смог бы сдать чертову музыку к фильму, но эта мысль мелькнула у него и исчезла. Фуга — вот главное. Урок, который он должен преподать, ждать не может.

Он позвонил одному из друзей, программисту из IRCAM.[43]

— Луи? Установка по информатике свободна сегодня утром?

— Да, — ответил тот, кого он назвал Луи, — но на сколько времени ты хочешь ее занять? Сегодня вечером она мне будет нужна.

— Скажем так: три часа, чтобы заложить программу, и еще два — работа самой машины.

— Ладно, пойдет, но давай быстрее!

Пьер уже готов был уйти, как вдруг спохватился, позвонил Летисии и спросил ее, не хочет ли она присутствовать при составлении программы. Летисия была свободна, она согласилась, и они договорились встретиться через полчаса в Центре.

На плато Бобур в это утро было довольно пустынно, только группа корейцев на площади Игоря Стравинского с интересом смотрела на водяные скульптуры фонтанов Сен-Фалля и Тенгели. Напротив входа в храм французской современной музыки Пьер ждал Летисию.

Наконец она появилась, и они прошли в Институт акустики. Девица, сидящая у входа, увидев Пьера, отвернулась. Пьер не принадлежал к числу композиторов, которые регулярно записывались для работы на ЭВМ. Он славился своим дурным нравом и склонностью к скандалам. К несчастью, он использовал необъяснимую дружбу с Луи, одним из операторов на установке музыкального программирования…