От Данте к Альберти - Мери Лазаревна Абрамсон

первоначальный смысл античных текстов. Изучая философию Сенеки, он привлекает несколько манускриптов одного и того же труда, поясняя, что переписчики по своему невежеству сами исправляют текст там, где они его не понимают, «то опуская что-либо, то добавляя»; в других же сочинениях — там, где они заинтересованы в их изменении, — «вообще подвергают тексты философов-моралистов, историков и даже поэтов крайнему искажению»{99}. Поэтому он предлагает собрать все экземпляры того или иного античного труда и поручить «самым сведущим» в языке и истории людям восстановить их подлинный облик. На полях принадлежавшей ему латинской рукописи «Никомаховой этики» Аристотеля он делает заметки относительно степени точности перевода терминов, сопоставляет перевод с оригиналом.

Весьма знаменательно и то, как ученик Салютати — Леонардо Бруни объясняет, почему он счел необходимым заново перевести с греческого аристотелевскую «Политику»: «Я увидел, что книги Аристотеля, написанные на греческом языке изящнейшим стилем, по вине плохого переводчика доведены до смешной нелепости и что, помимо этого, в самих вещах, и притом в высшей степени важных, много ошибочного». Бруни сообщает о своем намерении дать людям, не знающим греческого, возможность «увидеть Аристотеля не посредством темных иносказаний и бессмыслицы… ложных переводов, а лицом к лицу и прочитать его на латыни так, как он писал на греческом»{100}.

Так постепенно (ибо на это требовалось время) вырабатывались приемы филологической критики источников. Петрарка, Бруни, Валла совершенствуют критический метод. Сам метод также был характерным для Ренессанса. Это выражалось, в частности, в том, что большое место занимали, наряду с научными, чисто эмоциональные доводы; не случайно гуманисты придавали такое значение риторике и поэзии, полагая, что они помогают формировать нравственные основы человека. Кроме того, вследствие специфического характера их мышления они апеллируют (наряду с собственными логическими построениями) как к античным авторам, так и к христианским авторитетам.

Средневековая схоластика покоилась на слепом преклонении перед авторитетом. Основной целью знания считалось проникновение в тайный смысл Священного писания. К нему составлялись комментарии и комментарии к комментариям. Философия занималась систематизацией религиозных догматов, чисто умозрительными заключениями. Уже в XIII в. наметилась тенденция к высвобождению науки из-под власти теологии. Такие ученые XIII–XIV вв., как Дунс Скот и Уильям Оккам, выйдя за рамки ортодоксальной схоластики, придерживались теории двойной истины — веры и разума, религии и науки — и стремились утвердить относительную независимость науки от богословия. В эпоху Возрождения происходит секуляризация науки. Ее начинают рассматривать не только как автономную, не подчиненную теологии и развивающуюся по собственным законам, но и как более важную для людей. Для того чтобы стала возможна разработка научных методов познания, гуманистам предстояло подорвать устои схоластики. Они ставили перед собой цель разрушить ««величественные соборы идей», великие логико-теологические системы, философию, подменяющую каждую проблему, каждое исследование проблемой теологической, организующую и укладывающую любую возможность в жесткую схему предопределенного логического порядка. Эту философию, которой в эпоху гуманизма пренебрегали как пустой и бесполезной, заменили конкретные, четкие исследования»{101}. О лишенных реального смысла спорах, бесплодном педантстве писал Петрарка. Признавая Аристотеля великим человеком, он издевался над современными ему учеными, последователями схоластизированного Аристотеля, над их «смехотворным обычаем, согласно которому можно вопрошать только о том, о чем Он говорил»{102}. «Такова болтливость диалектиков, — говорит Петрарка в «Моей тайне», — которой никогда не будет конца… Этому надменно-презрительному, попусту любопытствующему отродью хочется кинуть в лицо: «Несчастные! К чему вы вечно надрываетесь понапрасну и бессмысленными тонкостями изнуряете свой ум? К чему, забывая самые вещи, вы стареете над словами и с седеющими волосами и морщинистым лбом занимаетесь ребяческим вздором?»{103}. Петрарка называет философов Падуанского, Болонского и Парижского университетов безумной и крикливой толпой схоластов, ибо они часто лишь рабски следуют за чужим мнением. «Сколько смешного пустословия у философствующих, сколько противоречивых утверждений, сколько упрямства и наглости! Какое количество школ и какие различия между ними! Какие настоящие сражения! Сколько двусмысленности в вещах, какая путаница в словах! Как глубоки и. недоступны тайники истины!»{104} — пишет он много лет спустя.

В XIV–XV вв. получают развитие так называемые моральные науки, в особенности этика, которую рассматривают как главное содержание человеческого знания. «Предпочтительнее стремиться к добру, чем познать истину», — заявил Петрарка{105}. Интерес гуманистов сосредоточивался преимущественно на поведении человека в обществе, на цели, которую он ставит перед собой в своей деятельности, на политической структуре общества, образе правления. «Моральную философию» Альберти называл «доброй и святой наукой жизни». Бруни писал, что в ней «виднейшее место занимают те [предписания], которые сообщают о государствах, управлении ими и их сохранении. Ведь это учение стремится к тому, чтобы добыть людям счастье; если же прекрасно добиться счастья для одного человека, насколько славнее будет стремление к блаженству всего государства»{106}. Большое значение придавалось риторике. «Немногим доступно хорошо говорить, добродетельная же жизнь доступна всем… Что касается меня, то я… занимаюсь науками не для того, чтобы стать более красноречивым или добиться большей силы убеждения, но чтобы стать лучше, и применяю ко всему то, чти говорил Аристотель о моральной философии; однако, если бы мне удалось обрести плоды и того, и другого (красноречия и моральной философии. — М. А.), я не стал бы отрицать, что достиг благодаря своим трудам большего счастья»{107}. По мнению гуманистов, красноречие активно способствует не только формированию человека, наделенного высокими достоинствами, но и установлению социальных связей между людьми.

Влияет на душу человека также литература, особенно поэзия; воспитывающее действие оказывает и история. Марсилио Фичино пишет по этому поводу: «История необходима нам не только для услаждения, но и для того, чтобы понять моральный смысл жизни. Посредством изучения истории то, что само по себе смертно, становится бессмертным, то, что отсутствует, становится явным… Если семидесятилетний старец считается мудрым благодаря своему огромному опыту жизни, то как мудр тот, чья жизнь охватывает тысячу или три тысячи лет! Действительно, можно сказать, что человек прожил столько тысячелетий, сколько он охватил посредством своего знания истории»{108}. На естественные пауки, которые были еще мало развиты и тесно связаны со старой схоластикой, гуманисты смотрели как на отрасль традиционной философии и в своем большинстве были к ним глубоко равнодушны. Более того, некоторые гуманисты резко осуждали естествознание. Такое отношение особенно ярко выражено в трактате «О невежестве своем собственном и многих других», который написал 63-летний Петрарка. Он заявляет, что софист, занимающийся бесплодными спорами, «знает многое о диких зверях, птицах и рыбах, знает, сколько волос в львиной гриве и сколько перьев в хвосте ястреба,