Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

— Он стоял в стороне от всех, совершенно один, и держал в руках тарелку с картофельным пюре, — рассказывала мне мама. — В те годы его борода выглядела почти что стильно — это называлось «борода в стиле Ван Дейка». Он был во всем черном и выглядел как поэт откуда-нибудь из Страны Басков. Он долго на меня смотрел, а потом набрался храбрости и подошел. На всей вечеринке только мы двое не были связаны узами брака.

— Ну и о чем он тебя спросил? — поинтересовался я. — Можешь ли ты решить квадратное уравнение?

— Ты не поверишь, но он спросил, не хочу ли я сходить послушать современный джаз? Он вел себя очень робко, но мне это нравилось. Говорил тихо и при этом тщательно подбирал слова. А слушал он меня так, что мне казалось — я могу рассказать ему про себя все на свете.

Мама сложила руки на коленях и улыбнулась. Я попытался представить своих родителей, флиртующих в комнате, где толпятся люди в твидовых пиджаках. Потом — как они сидят в прокуренном мэдисонском клубе, где-нибудь в подвале, и слушают сложный, с перебоями ритма, джаз. Интересно, о чем они говорили? Неужели мой отец мог когда-то показаться ей очаровательным? Теперь, спустя пятнадцать лет говорить им оказалось почти не о чем. Их общение состояло из длинных драматических пауз и скрытой враждебности, стертой, как постоянно полируемая бронза.

После той злосчастной викторины отец долго не мог прийти в себя, хотя и пытался по-своему справиться с депрессией. Он стал регулярно уезжать в командировки на Стэнфордский ускоритель: там он работал над каким-то совместным проектом. Иногда он возвращался оттуда с видом проигравшегося азартного игрока: руки засунуты глубоко в карманы, красные глаза опущены вниз. Он рассказывал о каких-то бесконечных данных, о неудавшихся столкновениях, о конкурентах-ученых, которые добились больших успехов. Я помню, как после таких возвращений он заходил ко мне в спальню (мама отказывала этой комнате в более благородном названии из-за постоянного беспорядка) и останавливался, глядя на меня невидящими глазами. О чем он думал? О вызывающих синее свечение столкновениях электронов? О медной трубе, доходившей до разлома Сан-Андреас? Я притворялся спящим, а он все стоял посреди комнаты. Я не могу сказать точно, о чем он думал, но, скорее всего, он приходил ко мне за утешением. После всех этих неудачных столкновений элементарных частиц он хотел удостовериться в том, что его сын по-прежнему мирно дышит и в мире, где правят движение и сила гравитации, царит гармония.

В это время отец подружился с Уитом Шупаком — коллегой по кафедре, недавно разведенным, увлекающимся, как и отец, производством домашних напитков. Именно Уит подсказал отцу столь памятный мне рецепт «пищи для ума». А в прошлом он был настоящим астронавтом: майором ВВС, который в начале 1970-х годов провел два месяца на околоземной орбите. Поговаривали, что, пока он там крутился, у него что-то соскочило в голове и он приземлился совсем другим человеком. Мои родители его как бы усыновили: Уит болтался у нас в доме с утра до вечера, оставался на ужин и несколько раз в неделю ночевал в гостевой комнате.

По-видимому, моего отца очень занимало то обстоятельство, что Уит видел нашу маленькую голубую планету со стороны. Пустота и темнота космоса, огромные расстояния — эти вещи интересовали отца, и астронавт в них разбирался. Что касается мамы, то Уит был в восторге от того, как она готовит, а кроме того, он мог починить в доме что угодно. Он становился просто счастлив, когда ему поручали какую-нибудь давно назревшую работу: срубить засохшие деревья в саду, убрать с балок дома осиные гнезда, покрыть лаком садовую мебель. Как-то раз я спросил у мамы, почему Уит у нас постоянно околачивается, и она ответила:

— После возвращения из космоса Уит все время искал себе команду. Он из тех людей, которые не могут оставаться в одиночестве.

Это был здоровенный мужчина с квадратной челюстью, рыжей шевелюрой и походкой, как у рестлера. Единственная экскурсия в космос оказалась для него тем же, что для несостоявшейся рок-звезды единственный записанный в молодости хит. Если мы устраивали вечеринку в доме или жарили барбекю во дворе, то среди гостей всегда можно было увидеть Уита, ухватившего за пуговицу кого-нибудь из мужей маминых приятельниц по «Леварту» и втирающего ему про силы, действующие при старте ракеты, или про вид на Землю из космоса. Он иллюстрировал свои рассказы движениями вилки, показывая угол подъема. В неполадках, случившихся с его головой, он винил космическую пыль:

— С тех пор я стал другим человеком. Это кружение даром не проходит.

И он поворачивался вокруг своей оси с поднятыми руками, словно показывал в медленном движении какое-то танцевальное па.

Выйдя в сад, Уит обычно срывал яблоки прямо с яблони и тут же поедал их. Однажды, укусив красное яблоко сорта «макинтош», он стал рассказывать про свою бывшую жену: она бросила его или, точнее, ее увел другой астронавт — Чип Спейтс, побывавший на Луне.

— А я удачно избавился от старого багажа, — заключил Уит.

В этот момент мы втроем — я, отец и Уит — направлялись к ручью. Позади нас, на лужайке перед домом, расположились за деревянными столами двадцать членов клуба «Леварт», поедая приготовленную на вертеле свинину с бататом. Мы с отцом по-прежнему дичились друг друга.

— Когда я был на орбите, — рассказывал Уит, — они дали нам с собой такие тюбики с яблочным джемом. Я, когда его ел, всегда мечтал о настоящих яблоках — огромных таких, сорта «бабушка Смит».

Я к тому времени уже успел прослушать все истории Уита, касавшиеся предполетной подготовки и его шести недель на орбите: и о большой центрифуге — «колесе», на котором Уит крутился в военно-морской Лаборатории ускорения, и о еде на орбите, которую он называл «ужином для телевидения», и о снах в невесомости, и об адском холоде Луны.

Там, в тишине космоса, когда под ним проплывали земные континенты, Уит стал писать стихи. К сожалению, они унаследовали черту, портящую и его речь: малапропизм. Уит постоянно путал похожие слова и выражения. Он мог сказать «настающий мужчина» или «абонент в бассейн». Расспрашивая меня о школе, он интересовался, пишут ли теперь «диктаты». Единственное его стихотворение, которое я прочитал, называлось «Космические рецепты». Оно начиналось строчками: «На орбите нет ножей столовских, / Тут сосут пюре по-стариковски…» Это был небесный плач по земной кухне. Моей маме нравилось это стихотворение.

Мы с отцом и Уитом отошли уже довольно далеко от столов, за которыми сидели гости.

— Космос, Натан, — это великий учитель, — вещал Уит. — Лучшие уроки я получил там, наверху. Одиночество. Звезды вместо друзей. Не всякий пожелает такой воскресной прогулки.

— А я бы полетел, — сказал вдруг отец, засовывая руки в карманы.

— Я бы тоже хотел туда вернуться. Но НАСА стало, как фирма Ллойда из Лондона, — воплощением консерватизма. Всего боится. На Луну летали — не боялись, мать ити.

Уит употреблял только два ругательства: «мать ити» и «ёперный театр».

— А вы фотографировали там? — спросил я.