Одиночество мужчин - Юлия Рублева

Было трудно ощущать опустошение. Оно было похоже на поражение. Хотелось уйти от этой жизни в отпуск. Куда-то в другую жизнь, где можно просто лежать на берегу моря. Смотреть в небо. Ни о чем не думать. И ничего не делать. Навсегда.

В какой-то момент мне приснился сон. Я очутилась на солнечной улице одна, в чужой стране, перед длинным накрытым столом, где сидели мои гости. Мне надо было их накормить. В руках у меня оказалась корзинка со съедобными фигурками. Золотые и зеленые. Они были исключительно золотые и зеленые. Я доставала фигурки и ставила на стол. Одной из них была женщина. Ее правая рука лежала на спине огромной черепахи. «Не торопись», – сказали мне во сне.

И тогда я остановилась. Вечером того же дня я поехала с работы в такси и, глядя в открытое окно, призналась себе, что у меня нет сил. И время остановилось. И я уязвима как никогда, потому что даже не могу заплакать. Я выдохнула и откинулась на сиденье. Остаток дороги я доехала молча, признавшись самой себе, что больше ни на что не способна в ближайшее неопределенное время.

Примерно в это же время мне в почту пришло письмо, где кто-то спрашивал – что делать, если время остановилось и каждый день в твоей жизни одно и то же, а ведь у нас цели… у нас планы! Я была завалена письмами и, как это иногда случается, мысленно ответила, не ответив на самом деле. «Спросите у черепахи», – вяло подумала я. «Не торопись», – добавила черепаха из моего сна.

Я приходила в любимое кафе и на целый день садилась там с журналом. Журнал валялся передо мной нечитанным большую часть времени. Официанты меня знали – здесь в декабре я дописывала книгу, в январе плакала, слушая подругу, всю весну щебетала за разными столиками с разными людьми, а теперь сидела часами, просто глядя в окно.

За окном все двигалось. И звучало. А я извлекала на свет усталость и тоску, следом – глухое раздражение, следом – уныние. Где-то раньше бил живой источник, в нем была и любовь, и солнце, и еще что-то. Я одергивала себя, когда начинала его искать. Нет – и не надо. Значит, время уныния. Вместе с источником куда-то делся хронометр, который отсчитывал годы, месяцы и недели. Время окончательно остановилось. Календарь исчез.

«Я хочу, но не могу больше», – признавалась я себе. Идти дальше – хочу, но не могу. Что-то делать – хочу. Но не могу. Жить по-другому – хочу, но не могу. Нет сил. Я закрывала глаза.

* * *

Моя правая ладонь лежит на огромном, нагретом солнце черепашьем панцире. Мы никуда не торопимся. Черепаха делает шаг, как в замедленной съемке, правой передней лапой. Через сто миллионов лет вслед за ней подтягивается задняя. Я делаю крошечный шажок. Так мы с ней идем. Еще через пару черепашьих шагов я понимаю, что ничего не боюсь. Все так давно ушли вперед, что нам все равно не догнать. Я могу делать что хочу. Главное – хотеть. Еще спустя шаг и сто тысяч лет ко мне возвращается часть эмоций. Я обнаруживаю, что осталась такой же нервной и упрямой, как была. «Представляешь, – говорю я черепахе, а она и ухом не ведет, – я уже боялась, что стала флегматичной. Это удобно, но я бы не успела». – «Куда бы ты не успела? – недовольно спрашивает она, и моя ладонь вместе с панцирем сдвигается еще на миллиметр вперед. – Только не отвечай, ради бога, а то понесешься писать список дел… Считай, что я не спрашивала. Ну что встала, быстрее пошли!»

И мы с черепахой идем. Подтягиваем правую лапу… левую… еще шажочек.

Такое бывает иногда время.

Моя знакомая однажды сказала: мужчина более всего любит быть в состоянии Завалявшегося Носка.

Я умерла со смеху. Это точно. Точнее не бывает.

Он лежит в углу, непременно в пыльном, уткнувшись носом в плинтус, и скорбно размышляет о Фиделе Кастро, фотографии ню и сосисках. Горячих, в дымящемся соусе, с перчиком и лучком, как у похмельного Степы Лиходеева. Сосиски в последние полчаса перевешивают сепию и Фиделя.

Его все забыли. Он, конечно, никому не нужен; правда, он сам этого добивался последние два дня, потому что ему очень, очень нужны были покой и воля. А у Завалявшегося Носка (ЗН) этого добра навалом. Но уже слышны возгласы: «Где этот гад?», скоро его поведут мыться и питаться, потому что нельзя же человеку так много работать. К тому же он шмыгает носом с утра, и – еще раз – никому не нужен, он так и знал.

Я мало наблюдала мужчин (количественно), но состояние Завалявшегося Носка было у всех самым любимым. И еще более любимым – выволакивание из него. Когда я уезжала в командировку, оставляла дочку с мужем мытых и кормленных, а приезжала через день – муж ходил какой-то диковатый и обросший, на тумбочке возле кровати лежала сухая страшная горбушка со следами зубов (клянусь! клянусь!), дочка говорила, что папа кормил ее сухими хлопьями геркулеса и расчесывал подставкой для карандашей в виде ежика, потому что они не нашли «в этом доме» ни одной расчески. Я выволакивала мужа из ЗН, терла ему спинку и кормила курником, а через день он утомлялся и тихо впадал обратно в Носок.

Да, если ты всегда с ним, если он обволо… обволочен твоей любовью и заботой, то Завалявшийся Носок будет его единственным прибежищем. Его не надо трогать, вот о чем он мечтает. Перестаньте называть меня всякими ответственными именами, мрачно думает он. Папа, Иван Иваныч, господин Бегемотов, Шеф, мистер Эдитор, Вечноты, Сладенький пусюсик – все это ничто по сравнению с прекрасным званием Завалявшегося Носка. Конечно, тебя все ищут, и ты всем нужен, потому что куда же без тебя? Но ты думаешь – хе-хе, дураки, фиг вам, я пока не вылезу. Главное – громко не храпеть, иначе найдут по звуку. (Вспомнилось, не помню, где читала: давным-давно один писатель, живший на чердаке собственного большого и гостеприимного дома, записал на магнитофон стук печатной машинки и крутил его целыми днями, и все ходили на цыпочках – папа работает! А папа целыми днями вел образ жизни Завалявшегося Носка, похрапывая на диване, и однажды перекрыл храпом стук клавиш, тут-то ему и капец пришел, все сбежались и конфисковали у него магнитофон, а жена с тех пор безнаказанно лезла со всякой дребеденью прямо в разгар главы.)

Я даже не знаю, что еще по желанности может сравниться с этим состоянием у мужчины. Ну, может быть, он мечтал бы о том, как все нравящиеся ему женщины полюбили друг друга как сестры, и не нужно было бы ничего скрывать. Думаю, еще он мечтал бы о том, чтобы его Главная женщина всегда была бы с ним и все ему прощала. Потому что, как говорил один мой мужчина, «мы, мужчины, просты. С нами по-хорошему – и все будет хорошо». Это значит – не бить его сковородкой. Кормить и хвалить. Слушать его. Всех его врагов проклясть и наколдовать им прыщи, бородавки и карьерные унижения. Быть всегда ЗА него, даже если он… тут впишите самое страшное. Никогда, никогда, ни за что на свете его не ругать всерьез и по-настоящему, а только от любви, мучений и ревности. Доверять ему, закрыв глаза, раз уже ты подписалась быть его женщиной. Выделить место для его железок и не сметь вытирать с них пыль. Не ставить свои глупые горшки с цветами на его новые колонки (а то я таких знаю, вполне себе идиотки). Пускать его на рыбалку. Поверьте мне, это святое, я знаю, о чем говорю. Ну и вовремя вытаскивать его из состояния Завалявшегося Носка – а этот момент можно узнать по нарастающему из угла сопению.