Морок - Михаил Щукин

Она встала, поклонилась и уже раздвинула губы, чтобы сказать заготовленные слова, но в последний миг остановилась. Разве бог помог сохранить здесь жизнь? Ведь она сама, вот этими руками, ее выходила. А бог равнодушно смотрел. Значит, и дальше он так же равнодушно будет смотреть на речку, белую от берез и тумана, на деревню и на людей в ней. Нет богу заботы и печали. И если кто может это сохранить, то лишь она сама. Она будет приходить и будет беречь память, она не даст пропасть своим детям, какие бы времена ни настали. Она уйдет, как и положено уходить каждому человеку, но, невидимая для людей, останется с ними и будет оберегать и хранить их. И так будет вечно.

Мария медленно и тяжело поднялась с колен, отряхнула рубаху, выпрямилась и направилась по своему пути.

Рано утром Иван с Огурцом ехали па мотоцикле к комбайнам и по дороге нагнали Любаву, которая торопилась на ферму. Иван затормозил. Догадливый Огурец ухмыльнулся и дальше пошел пешком. Иван и Любава остались вдвоем.

Они не виделись несколько дней, дни эти показались необычно длинными, и глаза теперь были особенно внимательны, пристальны, искали – не случилось ли каких перемен в родном лице?

На дороге загудела машина – доярки ехали на дойку. Любава испуганно оглянулась.

– Езжай, а то увидят.

– Наплевать. Пусть видят.

Иван с жалостью заметил необычную бледность Любавы и легкую синеву под ее тихими глазами. Он потянулся, крепко взял ее за руку. Гул машины накатывался ближе. Наплевать, кто там едет и кто их увидит. Еще крепче перехватил тонкую теплую руку, притянул ближе к себе. Их лица были сейчас совсем рядом, глаза в глаза, так близко, что можно разглядеть маленькое отражение своего лица. Машина прокатила мимо, обдала пылью. Доярки деликатно отворачивались, делая вид, что ничего не видят. Любава слабо потянула руку, но Иван не отпускал, чувствуя, как под его сильными пальцами отчаянно и трепетно колотится нежная жилка. Взять бы Любаву на руки и пойти вместе с ней через поле, мимо колков, по неубранным и уже скошенным хлебам, пойти и уйти, забыть обо всем. Ничего не нужно сейчас, кроме этих тихих глаз и теплой руки с отчаянно бьющейся жилкой.

– Хватит, не надо больше, езжай. – Любава осторожно высвободила руку. – Знаешь, я от Бояринцевых ушла. Только ничего не говори, не спрашивай и не говори. Вечером, я у бабы Нюры…

– Любава…

– Не надо говорить. Ничего не надо. Езжай.

В ее голосе звучала мольба, и Иван послушался. Поехал догонять Огурца. Тот, пройдя сотню метров, сидел на обочине, покуривал, размышлял о своем дружке и гадал – чем у них с Любавой все кончится? На хорошее он не надеялся. По его разумению, по философии, история эта должна была завершиться или громким скандалом, или большой дракой. Жалел Ваньшу и давно уже собирался ему дать совет: закрыть любовную лавочку, навесить на нее крепкий замок, а дальше… дальше было бы видно. По обстоятельствам. Лично он, Огурец, так бы и сделал. Но разве Ваньша послушает доброго совета? Лучше и не соваться.

Он затоптал папиросу, молча пристроился позади Ивана на сиденье мотоцикла и укрылся за его широкой спиной от холодного, встречного ветра.

Иван привычно окинул вокруг глазами: Валька и Федор на месте, осматривают комбайны. Огурец свой уже завел и выводил на полосу. Солнце поднималось огромное, рыжее, мигом слизнуло росу и высветило, озарило хлебное поле, наполовину пустое. Даже не верилось, что эту половину они убрали вчетвером. Как не верилось, что они сумеют убрать и другую половину, переехать на новое поле и что там после них останется такая же картина: длинные, изгибающиеся ряды соломы и короткая, жесткая стерня, которую вот-вот распорет плуг.

Иван направился к комбайну, но тут увидел кошевку отца. Пентюх, недовольно вскидывая головой, бежал необычно быстро. На стерне за резиновыми колесами оставался мятый, блестящий след. Яков Тихонович, остановив Пентюха, с кошевки не слезал. Сидел и ждал. Это было на него непохоже и настораживало. Даже Федор неловко и увалисто заспешил к кошевке. Яков Тихонович потрогал жестким пальцем усы, окинул взглядом мужиков и резко заговорил:

– Значит, так. Только что с председателем толковал: через два дня дождь. Беспокоится за это поле, сами знаете – семенное зерно. Убрать в первую очередь и до дождей. Задача ясная? Машины подошли, с отвозкой дело наладится.

Иван невольно оглянулся назад. Ему показалось, что неубранная пшеница стоит не на половине поля, а на всем пространстве, ярко освещенном утренним солнцем.

– Два дня? – угрюмо переспросил Федор. – Ну, ему из кабинета видней, а тебе, Тихоныч, должно быть, понятней.

– Позавчера два новых комбайна пришли. На центральной усадьбе стоят. Садить на них некого. Сегодня двое из райцентра приезжают, с леспромхоза и с ремзавода. Вот председатель хочет их вам на помощь бросить. Они в прошлом году тут работали. Если, сказал, вы не будете против…

– Опять – помощнички! – Федор выматерился. – На их глядеть – сердечный приступ наживешь.

Иван вспомнил прошлую осень: комбайн, зигзагом ползущий с поднятой жаткой прямо по хлебным валкам, клочки нескошенной пшеницы, пустые бутылки, брошенные на полосе… Нет, надо отказаться от помощи. Но голова невольно поворачивалась назад, и он видел неубранное поле, пугающее своими размерами.

Яков Тихонович внимательно смотрел на сына, и в его взгляде нетрудно было прочитать: «Вот она, твоя минута, Иван Яковлевич. Доказывай свою правоту». Грех самому себе признаться, но Яков Тихонович, тревожась и беспокоясь, был доволен, что шибанул сына, как о стенку, о прямой вопрос. Побудь, дорогуша, в такой шкуре, а потом вылезай на трибуну и обвиняй во всех грехах. Давай. По-новому, с материальной заинтересованностью, с организацией труда и прочей словесной чепухой. Решай. Как обойдешься без помощников, когда вот он, семенной хлеб для всего колхоза, стоит и ждет дождя.

– Ну что – слабо?

– Погоди.

– Некогда годить, Иван Яковлевич. Прямо говори – посылать помощников или нет?

– Сказал – погоди. Чего суетишься?

Иван вытащил из кармана толстый блокнот, сделанный из общей тетради, и стал считать, с тревогой ожидая ответа на прямой вопрос – успеют ли?

– Слышь, дядь Яш, а может, прогноз, того, пугают? – Огурец ткнул пальцем в небо. – Там, глядишь, по-своему переделают. Это картинку где-то видел, не помню, сидит бог на облачке, транзистор слушает. А по транзистору чешут: ожидается ясная, сухая погода. Бог послушал, командует: Илья, ну-ка выкрути вентиль.

– Вот он тебе послезавтра и выкрутит на всю катушку. Сядем козла забивать.

Федор тяжело топтался на одном месте, сердито поглядывая на Ивана. Как и все, он тоже ждал его решения. Ждал, испытывая странное, раздвоенное чувство. С одной стороны, не хотел, чтобы приехали помощники. Нагляделся на них в прошлом году. Колотились через пень колоду, а денег получили почти столько же, сколько и Федор. Оказывается, им на предприятии почти полностью зарплата сохраняется. Это так поразило Федора, что он долго не мог прийти в себя. А с другой стороны, он привык надеяться только на свои руки и на свою голову. Если Иван откажется от помощников, придется оглядываться и на других, тогда уж ремень в железном ящике на черный день не оставишь. Тут хором надо кричать, один-то никак не осилишь. Федор боялся давать согласие. Дай – его же соблюдать надо. «Как корова на льду, – недовольно думал о себе. – Ни туда, ни сюда. Чего он там черкает, говорил бы скорее. Грамотные все стали. Послать некого».