Морок - Михаил Щукин

Когда ей вышла пенсия и когда она поднялась из-под коровы, то с удивлением и горечью увидела – жизнь-то прошла! А много ли сладкого в ней выпало? И брала обида. Ведь прошлого не вернешь. Если уж моя судьба так криво сложилась, рассуждала Анна, то пусть хоть дети не повторят ее, пусть у них будет по-другому. Старших сыновей она сразу после школы отправила в город. Ничего, прижились. Один на заводе, другой на стройке. Квартиры получили. Звали к себе Вальку. Работу ему подыскали и жилье на первое время есть. А поскребыш взял и уперся – дома останусь, никуда не поеду. Тихий парень, смирный, а тут откуда что взялось. Устоял на своем, теперь вот на комбайне мается. Анна точно знала, что мается. И вечером сегодня опять завела разговор: может, в город? Без толку, как от стенки горох отскакивают от сына ее слова.

Сейчас Валька спал. Согнулся калачиком и по детской привычке сунул ладони между колен. Мария через окно глядела на него и радовалась. Мужик, хозяин. А работать научится, дело наживное. Только бы Анна не настояла на своем и не выпроводила в город. Мария хорошо знала, что будет дальше, если уедет и Валька. Изредка, когда выдастся свободное время, сыновья будут навещать родителей, на скорую руку латать дом, а потом приедут один, другой раз на похороны, и дом останется пустым. Начнет стареть и разваливаться на глазах, в ограде и в огороде буйно полезет злая крапива. Сколько Мария уже видела таких домов!

Нет, с домом Акима не должно так случиться. Валька здесь. И в нем еще заговорит та память, которую хранит Мария, заговорит и отзовется в сердце парня.

Мария погладила еще раз шершавое, растрескавшееся дерево – оно уже стало прохладным. Последнее тепло забрала осенняя ночь.

Тишина и покой властвовали в Белой речке. Ни звука. Трава покрывалась влажным, серебристым налетом, и там, где проходила Мария, где она попадала в жесткий желтый свет фонарей, за ней оставался на траве ровный и темный след.

Каменный стандартный дом, поделенный на две квартиры, белел даже в темноте нарядными стенами. Мария не удержалась и заглянула в одно из окон, в узкую щель между тяжелыми синими шторами. В темной комнате она увидела мирную семейную картину. Огурец спал, положив непутевую головушку на пышную грудь Ольги. Беспокойно вздрагивал, как вздрагивают во сне ребятишки. Ольга это чуяла и, не просыпаясь, гладила его по острому, жилистому плечу.

Сегодня вечером, возвращаясь с фермы, Ольга заглянула домой – надо же было проверить, как живет муж на холостяцком положении. В комнатах стояла чистота, а вот на кухне… Плита в желтых разводах, на столе крошки, немытые тарелки и полбуханки засохшего хлеба. Грязное ведро доверху забито пустыми консервными банками из-под килек в томатном соусе. Ольга представила, как муж вернется сегодня с работы, как будет есть кильку с черным хлебом, как он будет утром так же завтракать, а может, и нет, сунет в рот папиросу и побежит; представила, и ей стало его жаль. Она посидела на неприбранной кухне, вздохнула и стала скорехонько готовить ужин.

«Спят. Ну и ладно. Помирились, и ладно». Мария облегченно вздохнула и с легким сердцем отошла от окна. У нее всегда становилось легче и теплее на сердце, когда в семье царил мир.

Утро уже скоро. Пора уходить. Длинная рубаха Марии и ее распущенные белые волосы недолго помаячили в переулке, на околице, на дороге, ведущей из Белой речки, и скоро растаяли, растворились в темной глубине.

За ранним завтраком, подавая Федору на стол, жена рассказывала о ребятишках, о всех событиях, что случились в большой семье за вчерашний день. Событий было много. Сорванцы без дела не сидели. Старший чуть не до слез довел молодую учительницу.

– На уроке баловался?

– Кого там! У них урок какой-то – господи, из памяти вышибло! – ну, призывала она их в деревне оставаться и тут работать. А наш оболтус знаешь, чего он ей наговорил?

– Ну.

– А он ей говорит: вы, говорит, Вероника Степановна, сами ждете не дождетесь, когда у вас отработка после института кончится да когда вы чемодан соберете. А нас агитируете. Вроде какое она право имеет. Я, говорит, и без вашей агитации пойду с отцом работать. А вы, говорит, формализмом занимаетесь. Шпарит, как по-писаному. Научили на свою голову.

– Силен, бродяга. А еще чего?

Другие события были не столь важными: двойка по математике, порванные штаны, синяк под глазом и понос у самого младшего – старшие перестарались, угощая своего любимца ранетками.

– А сама-то как? – Глаза у Федора потеплели, и улыбка, редкая гостья на его лице, тронула губы. Тяжелой грубой ладонью он дотронулся до большого, взбугрившегося живота жены. – Скоро?

– Если по срокам, так дней через десять. Как тут без меня будете, сам на работе.

– Управятся. Старший организует. Тяжелого только не таскай.

– Да знаю, ученая. Я вот что, Федя, ты не сердись только, послушай…

– Ну.

– Нифонтиха вчера в магазине… ругается на вас. Не растолкуют ничего толком, не покажут, а только орут да злятся, что он заработать не дает. А парень весь извелся, аж с лица спал. Грозилась к председателю пойти, а если нет – в город, говорит, отправлю, в шею вытолкаю.

– Так. Ясно. Это Валька ей говорит или Нифонтиха сама придумала?

– Он-то как раз молчит. Вы бы уж, Федя, как-нибудь… парнишечка ведь.

– В советах не нуждаюсь. Сколько раз говорить?

Федор был уверен: если жена начнет давать советы или – не приведи бог до такого дожить! – командовать в доме, тогда это будет не дом, а черт знает что. И, любя свою жену, помогая ей, много воли не давал, держал в руках.

– Так. Ясно, – еще раз повторил Федор, поднялся и стал одеваться. Жена молча подала ему чистые портянки, пиджак, фуражку. Уже у двери, взявшись за ручку, Федор оглянулся. – Ты это самое, Татьяна, поосторожней тут, с грузом.

– Ладно уж. – Татьяна улыбнулась ему, как улыбалась каждый раз, провожая на работу. – Поберегусь.

В это же самое время завтракали и в доме Нифонтовых. Точнее, завтракали только Анна Акимовна и Валька. Хозяин, Гриша Нифонтов, – хоть и дожил мужик до седых волос, а все Гриша, – тыкал вилкой в яичницу, отковыривал маленький кусочек, подносил ко рту, морщился, передергивался и клал обратно на сковородку. Рука у него мелко, как заведенная, дрожала. Гриша жестоко страдал с похмелья, и от одного вида еды ему выворачивало нутро. Был он на несколько лет моложе своей жены, но рядом с ней казался совсем стариком. Во рту дыры от выпавших зубов, небритые щеки обвисли, глаза с мутной белесой пленкой и красными прожилками.

Валька на отца старался не смотреть и ел быстро, торопливо, словно за ним гнались. Хотел побыстрее убежать из дома. Он знал, что произойдет дальше. Мать будет долго ругаться и кричать на отца, а он будет молчать и морщиться от похмельной тряски и ждать удобного момента, чтобы проскользнуть к двери и увеяться к магазину. Если там ничего не обломится – поплетется на работу, а если попадет хоть капля – явится домой только вечером и на развезях. В слюне, в соплях, будет жаловаться и плакать: «У меня судьба такая… судьба обидела. Да, обидела, сука, Гришу Нифонтова».