Экстр - Дэвид Зинделл

Я – почти я. Если я загляну достаточно глубоко достаточно быстро, я увижу, что я вижу, что я…

Если бы Данло в тот момент отвел глаза от небесных огней, на этом его испытание и закончилось бы. Если бы он встал сейчас с кресла и отвернулся от светящегося куба, многие Архитекторы, перешептывающиеся на своих скамьях, провозгласили бы его светоносцем. Но он еще не привел себя к источнику собственного света. Он не собирался отводить взгляд, пока не найдет то место внутри себя, где исторгается из его тайного рая (или ада) энергия его сознания. Никто не знал об этом, кроме него самого. Если Харра, а возможно, Киссия эн ли Эде и еще несколько человек понимали, что он балансирует на грани безумия, то другие только восхищались его мужеством и упорством, побуждающим его смотреть на светоприношение дольше, чем это необходимо.

– Я – око, через которое смотрю на себя. Я – это Я, Я, Я…

Данло знал, что может перестать смотреть в любое время, когда захочет. При этом он знал, что ни за чтое сделает этого трусливого шага. Он мог и в то же время не мог – в этом и заключался ад его существования. Он словно балансировал на скалистом краю возможного, и самое слабое дуновение ветра могло вызвать его падение. Парадоксальная природа выбора как такового побуждала Данло отыскать источник свободы собственной воли (или железные цепи своего рабства). Это стремление загоняло его все глубже в себя, в самую таинственную и дикую часть вселенной, и ему открывалось многое. По мере того как он погружался в шторм сознания, бушующий в его мозгу, все его ощущения обострялись. Ему казалось, что на ушах у него отросли руки, которые он мог протянуть в зал и уловить даже самые тихие шепоты. Он слышал, как Бертрам Джаспари говорит Едереку Ивиогену, что проклятый наман наконец-то спятил. Данло ви Соли Рингесс перешел порог, из-за которого не возвращаются, и можно не опасаться, что он войдет в их святой Храм с улыбкой на губах и светом в простертой руке. Харра Иви эн ли Эде тоже думала о нем, и Данло почти слышал ее тихую молитву. Напряжение, вибрирующее между ею и Бертрамом, как полоса растянутой стали, соединяло их судьбы. Новым чувством, для которого у него пока не было имени, Данло ощущал, что эта сила притягивает и его. Воина-поэта он чувствовал так, словно находился в одной клетке с тигром. Малаклипс с двумя красными кольцами, поклоняющийся смерти и другим тайнам вселенной, смотрел на него с трепетом, почти с любовью. Неутолимая жажда бесконечного вызывала у него дрожь. Его темно-лиловые глаза подстрекали Данло уходить еще глубже в собственное сознание, навстречу смерти или высшему триумфу – а может быть, тому и другому. Малаклипсом, как и всеми его собратьями, руководила мечта постигнуть природу вечности. Он искал в Данло признаки божественности, и на его красивом лице читался старый вопрос: действительно ли Данло сын своего отца?

Достанет ли у него гордости штурмовать божественные высоты, как это сделал Мэллори Рингесс?

Он все еще готов убивать всех потенциальных богов, сознавал Данло. Он мог бы убить меня прямо здесь и сейчас – ножом или отравленным дротиком. Вот только способен ли человек стать богом по-настоящему? Он понял внезапно, что его отец совершил когда-то то же самое путешествие, которое сегодня совершает он. Во всяком существе, будь то человек, снежный червь или бог, горит собственный свет. Каждый мужчина и каждая женщина – это звезда, и Мэллори Рингесс в бытность свою человеком горел стремлением постигнуть правду собственной души. Данло, приказывая себе смотреть на светоприношение и продолжать свой путь в неизведанное, в некотором смысле был не один. Отец, как звезда, следил за ним изнутри и ждал его, все время направляя его вглубь, к огненному центру вселенной.

Отец, отец.

Настал момент, когда Данло перестал понимать, куда он смотрит: на светящийся куб или на свет своего разума.

Он чувствовал, что падает – не как птица с поломанными крыльями, несущаяся навстречу твердому льду и определенному моменту времени, но бесконечно, все быстрее и быстрее, как легкий корабль, затягиваемый в черную дыру. Он ощущал это падение как тошноту и страшное ускорение мысли. Оно сопровождалось грандиозными искривлениями времени. Он видел, как ускоряется мерцание огней его мозга. С Архитектором, когда он преображается перед смертью, происходит то же самое – но Данло, почти что осязая программы своего мозга, чувствовал, что распадается на миллиарды световых волн, чья скорость возрастает бесконечно.

Он дробился и смотрел теперь на свой разум, как сквозь алмазные линзы, увеличивающие уже не в десять, а в десять тысяч раз. Волны его сознания, поначалу казавшиеся плавными, как извивы змеи, заострились, как зубы тигра. Чем пристальнее он смотрел, тем больше эти волны дробились на более мелкие – до бесконечности. Как красивы были они, эти волны, хрупкие, словно льдинки под горячим ветром!

Он мог удержать их только на мгновение – потом они ломались и исчезали в черной пустоте у него внутри. Он понял тогда, что он и есть эти световые волны, ничего более, – это он вибрирует, и сверкает, и уходит в слепящую черноту своей души.

Отец, отец, мне страшно.

Он помнил, как в свои десять лет заблудился на морском льду после охоты на тюленя. Когда стемнело, из мрака на него бросился белый медведь – зверь высился над сугробами, как гора. Он запросто мог бы убить Данло еще до того, как мальчик поднял копье, но он, как выяснилось, хотел только поиграть с ним. С медведем иногда такое случается. Он только напугал Данло и вовлек его в отчаянный танец выживания, а потом ушел. Данло до сих пор помнил свой испуг и удивление, помнил судорогу в животе и крик, который так и не успел сорваться с его губ. В тот момент он испытал самый сильный страх за свою жизнь, но ужас, который он испытывал сейчас, падая в себя самого, был бесконечно сильнее. Данло казалось, что на этот раз ему не уйти. Он чувствовал, что теряет контроль над своими мыслями; мыслительные всполохи проносились мимо него с останавливающей сердце скоростью.

Как будто его привязали к ракетным саням и вынудили смотреть, как мелькают в гладком льду под ним отражения звезд.

Отражения его ума ошеломляли своей внезапностью, как открытие огня человеком. Мелькали математические концепции, тревоги и чьи-то лица, мелькало его отношение к страху, мелькали идеи, контр-идеи и бесчисленные воспоминания. Многие мысли, как он заметил, являлись попарно. Не успевал он подумать, что жизнь его полна радости, как через бесконечно малый промежуток времени его пронзала молнией противоположная мысль. Утверждающие мысли вспыхивали попеременно с отрицающими; его потребность сказать “да” всему (даже этим странным противоречиям, сводящим его с ума) шла в паре с ужасом и огромным “нет” самому существованию. За одно мгновение у него могли сформироваться десять мыслей, которые вступали в противоречие, разбивались и перестраивались в новые. Одна мысль влекла за собой тысячу других, за каждой из которых следовала еще тысяча. Простейшая мысль, как ледяной кристаллик, попавший в переохлажденное облако, могла вызвать цепную реакцию: кристаллизовались миллиарды миллиардов других мыслей, и начиналась метель. Мыслям не было конца, и он не мог ни уследить за ними, ни удержать их, ни управлять ими, потому что они разлетались во все стороны, в бесконечность.