Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Изначально с конца XVIII в. русское образование было бессословным, что обеспечивалось, в частности, преемственностью школ разного уровня – от низшего городского до университета. При Николае I было прямо запрещено принимать в университеты крепостных и циркулярно рекомендованы разным сословиям учебные заведения разного уровня; однако администрация и преподаватели саботировали эти рекомендации. С конца 50-х гг. бессословность образования было утверждена законом. Однако в 1887 г. был издан циркуляр министра народного просвещения Делянова, известный как циркуляр «о кухаркиных детях», в котором говорилось о том, что дети из бедных семейств, особенно лиц «услужающих», напрасно учатся в гимназиях, а потому их и не следует туда принимать, то есть была сделана попытка введения отбора учащихся по классовому признаку. Эту меру встретило в штыки общество, нравственно уже переросшее политический режим Александра III, недовольна ею была и часть педагогов, бывших тоже ведь членами общества. Но… только часть: «У директоров потребовали особую «статистику», в которой было бы точно отмечено состояние родителей учащихся, число занимаемых ими комнат, количество прислуги. Даже в то глухое и смирное время этот циркуляр… вызвал всеобщее возмущение: не все директора даже исполнили требование о статистике, а публика просто накидывалась на людей в синих мундирах «народного просвещения», выражая даже на улицах чувство общего негодования… Балмашевский… возмутивший всех циркуляр принялся применять не токмо за страх, но и за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети уходили испуганные, со слезами и недобрыми предчувствиями, а за ними исполнительный директор стал призывать беднейших родителей и на точном основании циркуляра убеждал их, что воспитывать детей в гимназии им трудно и нецелесообразно. По городу ходила его выразительная фраза:

– Да что вы ко мне пристаете? Я чиновник. Прикажут вешать десятого… Приходите в гимназию: так и будут висеть рядышком, как галки на огороде…

Балмашевские, конечно, не злодеи. Они выступали на свою дорогу с добрыми чувствами, и, если бы эти чувства требовались по штату, поощрялись или хоть терпелись, они бы их старательно развивали. Но жестокий, тусклый режим школы требовал другого и производил в течение десятилетий систематический отбор» (92; 283–284). Таковы были педагоги старого времени.

Шло время, менялся состав преподавателей, и место бывших барабанщиков наполеоновской армии занимали люди, получившие специальное педагогическое образование. К концу XIX в. практически исчезают из мемуаров портреты учителей-монстров. А вот сухой формализм… Симпатичной представляется по воспоминаниям ее учеников Новочеркасская Платовская гимназия; недаром среди ее выпускников немало людей, достигших известности, в том числе русский философ А. Ф. Лосев. Тем не менее «Русский язык вяло и неинтересно преподавал А. В. Волоткин… Арифметике нас учил статский советник Евстафий Михайлович Грохольский (кандидат физико-математического факультета Петербургского университета. – Л. Б.)… У него была своя система выделять из состава класса «любимчиков», к которым учитель благоволил… Географию и историю мы изучали у молодого, только что со студенческой скамьи, преподавателя Николая Алексеевича Мерцалова (также окончил Петербургский университет. – Л. Б.)… Он перебрался в Симбирск, не оставив о себе ни хорошей, ни плохой памяти. Преподавал он строго по учебникам и не возбуждал у нас никаких интересов… Немецкому языку мы учились у молодого неуравновешенного немчика из Прибалтики Адальберта Яковлевича Цейгера (выпускник Юрьевского, Дерптского, университета. – Л. Б.)… Он постоянно выходил из себя и не сумел научить нас немецкому языку, – задавая уроки по грамматике, не стремился научить разговаривать. Природоведению и французскому языку со второго класса нас учил Федор Павлович Ратмиров (выпускник Феодосийского учительского института, слушал курс в Сорбонне и выдержал экзамен на звание учителя французского языка. – Л. Б.). Природоведение он получил, очевидно, в нагрузку и, не имея необходимой подготовки по естественным наукам, просто прочитывал соответствующие страницы учебника» (138; 28–29). Разумеется, в воспоминаниях доктора филологических наук, профессора А. В. Поздеева есть строки и о других педагогах, совсем иного свойства, но приведенные здесь характеристики свидетельствуют, что даже в начале ХХ в. и в неплохой гимназии столицы Донской области немало было несостоятельных преподавателей.

Юнкер роты конной артиллерии Артиллерийского училища

Даже и в очень «солидных», привилегированных учебных заведениях педагогический состав большей частью был не особенно высокого качества. В. В. Стасов вспоминал: «…персонал нашего начальства, и малого и большого, был выбран не как попало, а с большим разбором и с большой заботой о воспитанниках. Между этими людьми не было ни одного деспота, ни одного злого или свирепого командира, какими тогда отличалось, к несчастью, большинство остальных русских училищ. Такое было тогда время, что каждого начальника выбирали, прежде всего, за уменье расправиться, держать в ежовых рукавицах. У нас было совсем другое: все наши начальники были избраны самим принцем, а он хотел, чтобы взятый им человек был, прежде всего, хороший человек… В общем итоге это все люди очень недурные, честные и человечные… Большинство главных наших начальников, да даже и преподавателей, были все иностранцы, по большей части немцы» (169; 305).

Тем не менее и в Училище правоведения, как выясняется из дальнейшего рассказа Стасова, все было не столь уж радужно. Учившийся в этом заведении немного позже В. И. Танеев вспоминал о временах директорства Пошмана, как о временах либерализма, в сравнении с тем, что было во время его учебы. Выше уже цитировались воспоминания Стасова о системе наказаний в училище. Не все так гладко было и с самими «начальниками»: «Наш директор Семен Антонович Пошман был, раньше училища, чиновником Министерства юстиции; он служил по консультации. Это был человек малообразованный, довольно ограниченный, отроду на своем веку не читавший, кажется, даже газет и разве только в училище получивший кое о чем понятие, тершись постоянно о профессоров, учителей, курсы и классы. Почему он вздумал сделаться директором Училища правоведения – того, я думаю, никто бы сказать не мог. Выгодная оказия представилась – вот и все, конечно. Он был строг, порядочный крикун, но в сущности добрый человек и никого не сделал несчастным…

Инспектором у нас был барон Врангель, бывший до того профессором права в Царскосельском лицее, – человек добрый и хороший, но совершенно ничтожный, и особенно вследствие полнейшей своей бесхарактерности.

Гувернеров в училище назвали… «воспитателями»… Эти господа столь же мало нас воспитывали, как и все остальные гувернеры на свете… Все это были люди довольно обыкновенного, невыдающегося типа, самые ординарные мелкие чиновники… Но, надо признаться, наши «воспитатели»… все от первого до последнего были люди прекрасные, никогда не притесняли и не давили нас… Они давали нам довольно большую, по-тогдашнему, свободу, не заводили себе ни фаворитов, ни преследуемых жертв и жили с нами почти в дружбе. Одни из них были русские, другие – французы, третьи – немцы, четвертые – англичане, иные – даже поляки; одни были из отставных военных, другие – из коренных штатских; одни капельку посильнее, другие капельку пожиже характером; одни помужиковатее, другие поделикатнее, но особенной разницы ото всего этого для нас не было чувствительно. У них у всех был приблизительно один и тот же тон: порядочности и доброго расположения» (169; 305, 306, 307). Одним словом, создатель училища, принц Петр Ольденбургский, по всеобщим отзывам, человек в высшей мере добрый и порядочный, подобрал штат по своей мерке, не вникая в такой «пустяк» для педагога, как профессионализм. Да и где было тогда набраться хороших педагогов? И на том спасибо… «Учителя и профессора были у нас не бог весть какие, однако же приблизительно все лучшие, каких тогда можно было достать в Петербурге… Правда, между этими «лучшими» профессорами были такие допотопные руины, как Кайданов и Георгиевский… оба отсталые педанты даже и для тогдашнего не слишком взыскательного времени… Над ними все училище смеялось, впрочем, добродушно, – но где же было взять «известных» профессоров лучше? Открывать и пробовать новых было некогда, да и кому же в пору?… Было у нас еще немало других профессоров, чудаков или педантов, но все-таки добряков и старательных людей, которые преподавали нам, как умели, науку не слишком высокого и солидного калибра, а все старинного покроя» (169; 309–310).