Бог располагает! - Александр Дюма

Эта жестокая и бурная душа томилась от неопределенности, необходимости медлить.

Им овладела усталость, отвращение к такой жизни. Он жаждал покончить с ней.

В иные минуты его томило искушение ускорить развязку, но потом он говорил себе, что лучше все же дождаться, пока Юлиус первым выдаст свои намерения.

Нанести удар самому, не зная, какого рода выпад готовит граф, значило бы рисковать самому напороться на шпагу противника.

Так он колебался: его натура требовала действия, а разум настаивал на ожидании.

Нужен был случай, который поторопил бы его, событие, что подтолкнуло бы его руку. Требовался бог из машины, чтобы своей властительной волей разрешить это невыносимое противоречие.

И бог явился: то был народ.

Чтобы охладить свое нетерпение и отвлечься от собственных забот, Самуил вмешался в дела общественные.

Только в политике он мог найти хоть частичное применение своей энергии и утоление страстей.

Вот уже несколько дней борьба между парламентом и королем, за последние месяцы поутихшая, видимо, готовилась разгореться с новой силой.

Двадцать шестого июля, как гром среди ясного неба, грянули королевские ордонансы.

В первый момент все остолбенели.

Самуил тотчас принялся метаться по улицам и предместьям в надежде, что сейчас все встанут как один и население в то же мгновение поднимется в ответ на наглый вызов двора.

Но день прошел тихо, никто и не пошевелился.

Гнев и возмущение оставались уделом одних только журналистов и депутатов.

Народ, казалось, даже не понимал, что происходит.

— Ах, так! — злился Самуил. — Ну, если они и это проглотят, мне можно смело возвращаться в Германию: монархия здесь сохранится навсегда.

В своих блужданиях он столкнулся с редактором «Национальной газеты», который бродил по городу с тем же настроением.

— Ну как? — спросил Самуил.

— Что «ну как»? — отвечал журналист. — Сами видите: народ бездействует. Ах! Я начинаю думать, что король с Полиньяком правы. Если Франция это стерпит — значит, она лучшего и не заслуживает.

— А где сейчас король?

— Только что отбыл в Рамбуйе поохотиться. Вот как его тревожат наши протесты. Он не снизошел даже до малейших предосторожностей. Вот мы к чему пришли: Полиньяк, презирающий Францию, прав!

— Еще не все кончено, — возразил Самуил. — Можно воззвать к толпе. Я надеюсь, что газеты, наперекор ордонансу, заталкивающему им кляп в рот, не станут молчать. Пойдемте-ка в «Национальную газету».

Проходя мимо Биржи, они увидели на лицах совсем другое выражение. Буржуа были настолько же удручены, насколько народ равнодушен.

И немудрено: ордонансы действительно наносили удар именно по третьему сословию.

Оно одно было заинтересовано в избирательном законе, уничтожавшем ордонансы; ему давали право голоса газеты, которым Карл X затыкал рты.

Что касается сопротивления, то буржуа о нем и не помышляли. Третье сословие заранее признало себя побежденным. Буржуа даже не допускали, что монархическое правительство способно осмелиться на такие чудовищные меры, не приняв заблаговременно всех предосторожностей, не вооружившись, не будучи уверено в преданности армии, не заключив Париж в кольцо штыков и пушечных дул.

Из уст в уста перепархивало замечание дофина.

Маршал Мармон сказал ему, что первое же сообщение в «Монитёре» привело к падению государственной ренты.

— На сколько? — спросил дофин.

— На три франка, — отвечал маршал.

— Ничего, поднимется.

Если это не было пределом идиотизма, то являлось доказательством уверенности в собственных силах.

В рабочих кабинетах «Национальной газеты» Самуил обнаружил всех видных журналистов Парижа, занятых составлением заявления прессы, протестующей против насилия, которое собирались над ней учинить.

Поставив свою подпись под протестом, г-н Кост из «Времени» спросил, неужели они этим ограничатся, не пора ли от слов перейти к делу.

Другие редакторы «Времени«, а также сотрудники «Трибуны» поддержали г-на Коста, предложив тотчас попытаться поднять на борьбу мастеровых и студентов.

Самуил обратил внимание собравшихся на то, что более благоприятного момента и представить невозможно: король на охоте, Полиньяк занят раздачей должностей в военном министерстве, у правительства голова идет кругом, никто ничего не боится, не принимает никаких мер, следовательно, если не терять ни минуты, будет очень легко взять верх, так что король, возвратившись вечером из Рамбуйе, обнаружит, что его место уже занято революцией.

Однако г-н Тьер возражал против каких бы то ни было насильственных действий.

Не следует, утверждал он, выходить за пределы законности. В данную минуту положение оппозиции великолепно, с какой же стати от него отказываться? Надо дать стране время подумать и сделать выбор между монархией, разорвавшей Хартию, и оппозицией, поддерживающей закон.

Совесть нации скажет свое слово, страна не пойдет за королем, и вот тогда вся сила окажется на стороне оппозиции, она предпримет против монархии все, что посчитает нужным, и преуспеет.

А в данный момент оппозиция одинока — что она может сделать? Только без пользы скомпрометировать себя, тем самым устранив в собственном лице единственную преграду, препятствующую всевластию трона и духовенства.

Разве у нее есть пушки? Где ее армия? Народ не станет вмешиваться в эту распрю. Если все журналисты как один доблестно падут, подставив грудь под пули швейцарской гвардии, неужели их смерть воскресит их же свободу?

Одной капли холодной воды бывает порой достаточно, чтобы кипяток перестал бурлить.

Хладнокровная речь маленького адвоката из Прованса остудила даже самые горячие головы.

Было решено ограничиться выражением протеста.

Тем не менее «Национальная газета», «Глобус» и «Время» заявили о своей решимости выйти на следующий день в свет вопреки ордонансам.

«Газета дебатов» и «Конституционалист» не рискнули последовать их примеру и покорились.

Самуил Гельб удалился, разъяренный и вконец отчаявшийся.

«Делать нечего, — говорил он себе. — Вернемся к нашим уединенным занятиям. Как мне противна всякая трусость! И это они называют оппозицией! Что ж, Франция пока не созрела. Народовластия здесь придется ждать еще добрую сотню лет».

Угрюмый, с исполненным горечи сердцем, он направился в сторону Менильмонтана.

Миновав заставу, он услышал скрипки, на которых кто-то пиликал в кабачке.

Пыльный садик, отделенный от улицы лишь плетеной изгородью, был полон танцоров и выпивох. Видимо, здесь играли свадьбу.